Близнецы - Тесса де Лоо

— Ах, это было ее понимание, как следует вести домашнее хозяйство, — мягко поправила ее Анна. — Только вот я не умею работать в полном подчинении. — Она засмеялась. — Мне вдруг вспомнилось… — от удовольствия она даже ущипнула Лотту за руку, — в пятидесятых годах мне снова довелось встретиться с семьей Штольцев. В составе делегации совета по защите детей я приехала на «Байер». Речь шла, кажется, о проекте создания обязательных рабочих мест для сбившихся с пути подростков. Нас щедро угощали в банкетном зале, при этом каждого гостя обслуживали два официанта. Я вдруг вспомнила упрек фрау Штольц: «Ты не успокоишься, пока не окажешься в банкетном зале "Байера"…» и так далее. И вот я там оказалась! Я чуть не подавилась, когда осознала это, — мой сосед встревоженно похлопал меня по спине. После приема я села в свой первый «фольксваген» и отправилась с визитом к Штольцам. Они по-прежнему жили по старому адресу, только звонок над входной дверью больше не сиял белизной, да и ступеньки крыльца не выглядели безупречно чистыми. Я позвонила, из окна выглянула старая женщина. «Анна! Конечно, входи!» На буфете красовались фотографии Гитте с мужем и детьми (застекленные дверцы буфета поочередно надлежало протирать замшевым полотенцем). Только что вернувшийся с работы герр доктор был поражен моим появлением: «Ну, как ты здесь очутилась?» Я пересказала пророческое предсказание его жены. «И вот сегодня я там сидела, и меня обслуживали два официанта!» Он разразился безудержным смехом. Его жена стыдливо улыбалась — жалкое зрелище. «Вот видишь, — ткнул он ее в бок, — разве я не говорил, что из этой девушки тебе вовек не удастся сделать прислугу!»

Часть II. Война

1

По воскресеньям в крытом променаде девятнадцатого века, тянувшемся от Королевской площади далеко в глубь парка Семи часов, устраивали барахолку. Было солнечно, однако восточный ветер пронизывал до костей. Продавцы грелись, расхаживая взад-вперед от одной чугунной колонны к другой под элегантно изогнутыми опорами. Анна и Лотта семенили вдоль прилавков с вазами, украшениями, старыми патефонными пластинками, открытками. Перед облупившимся конем-качалкой, потухшим взглядом уставившимся на статую какого-то святого, они на секунду задержались.

— Помнишь, как мы всегда дрались за нашу лошадку? — крикнула Анна так громко, что проходившие мимо посетители рынка обернулись. В их лицах, как показалось Лотте, читалось раздражение — кто это там еще потревожил их воскресный покой. Да еще по-немецки!

— Нет, не помню, — отрезала Лотта.

— И все-таки… и все-таки… Лошадка была бело — синяя с настоящей уздечкой и коричневым седлом; мы сталкивали с нее друг друга до тех пор, пока не появлялся отец с разумным предложением: сегодня, в воскресенье, на лошадке качается Лотта, в понедельник — Анна, во вторник — снова Лотта и так далее. «Как вы на это смотрите?» Я почти об этом забыла, — Анна всплеснула руками. — Wie schön, daß es plötzlich wieder da ist![55]

У Лотты сюжет из детства не всколыхнул никаких воспоминаний, а лишь надорвал хрупкую взаимосвязь всех вещей из прошлого. Как получилось, что ее воспоминания начинались только с того момента, когда, больная, она лежала в садовом домике под присмотром своей голландской матери? В первый раз за прошедшие годы ей это мешало, она чувствовала себя неполноценной.

— Война в моде, — констатировала Анна. — Люди до сих пор зарабатывают на ней деньги.

На куске бархата были разложены каски и ремни. Да, здесь война соседствовала с миром: солдатская фляжка лежала рядом с античной кофемолкой; среди смятых любовных романов и детективов валялся богато иллюстрированный трактат о военных орденах и мундирах Третьего рейха; на стойке со старыми портретами новобрачных красовалась фотография молодого солдата, вызывающе глядевшего в камеру.

— Он не знал, что ему здесь воздвигнут памятник, — сказала Лотта.

— Посмотри, какой у него важный вид, бедный мальчик, он свято верил в свою миссию.

— Он боролся не за идеал, он защищал родину.

Сестра взяла ее под руку и потянула за собой. Я промолчу, подумала Анна. На другом конце парка, прижавшись к отвесной скале, вот уже как минимум целое столетие стояло шале. Здесь они и присели; солнце горизонтальными лучами светило через окна, в пучке света клубился голубоватый пар, поднимавшийся от кофейных чашек.

Мы всегда стараемся встречаться в общественных местах, подумала Лотта, как будто в наших свиданиях есть что-то непристойное.

Небо не окрасилось в роковой цвет, кухарка не прекратила месить тесто, шофер не выпустил из рук газету, служанка продолжала нести заставленный яствами поднос, штопальная игла Анны ни на секунду не сбилась с курса — никто и не заметил, что в безобидной повседневной реальности образовалась трещина, пока на кухню не ворвался знакомый, тысячу раз слышанный по радио голос: «Im Morrrgengrrrauen des errrsten Septembers haben die deutsche Trrruppen die polnische Grrrenze überschrrritten… Ab heute wird Bombe mit Bombe verrrgolten…»[56]

Да и спустя несколько часов, когда, сидя на лужайке, Анна любовалась неправдоподобной красотой парка и дома, она не знала еще, что под тем же самым небом, при том же самом дневном свете происходило что-то более неправдоподобное — процесс тотального разрушения, в который всем им предстояло втянуться. Высоко в небе что-то сверкнуло. Она сощурила глаза. Где-то вдалеке прогремел взрыв, после чего в воздухе вдруг появились белые клубы дыма, закрывшие таинственный предмет. Дом мигом обрел голос и завопил изо всех отверстий:

— Sind Sie verrückt?![57] Быстро внутрь! На дворе война!

— Что? — закрыв руками уши, закричала Анна и побежала к дому.

— Война! — фрау фон Гарлиц свешивалась из окна и усердно жестикулировала. На спасение Анны она послала мужа. Они столкнулись в дверном проеме.

— Это британский разведывательный самолет, — резко сказал он. — Наша противовоздушная оборона пытается его сбить. Вам лучше оставаться дома.

Несмотря на обычную мужскую сдержанность, его усики а-ля Кларк Гейбл нервно подергивались. Смешно, подумала Анна, все так озабочены. В то время как война — всего лишь слово. Ей даже хотелось, чтобы случилось нечто посерьезнее проблеска самолета в небе, что наполнило бы это слово смыслом.

Через три дня после того, как Англия и Франция объявили войну Германии, фрау фон Гарлиц собрала своих детей, персонал и самый необходимый скарб и уехала, впопыхах поручив Анне управление поместьем.

— Приведи в порядок верхний этаж для беженцев из Саарской области. — Она положила руки Анне на плечи — символический жест передачи власти. — А мы отправляемся на восток.

В асимметричной шляпе-котелке, похожей на сползший набекрень шлем, с детьми по обеим сторонам и огромной свитой прислуги в кильватере она отбыла к родственникам в Восточный Браденбург.

Новый статус не помешал Анне раскрыть книгу и спокойно продолжить чтение с того места, где она остановилась. Ее не пугало одиночество на корабле, который покинули крысы, — закаленные нервы не поддавались туманным угрозам. Все восемнадцать дней — ровно столько продолжалась польская кампания — ее тело без стеснения наслаждалось неистощимыми запасами из погребов, а душа — библиотечными сокровищами. В один прекрасный день, вместо группы оборванных беженцев, на дороге появился знакомый караван, и все снова пошло своим чередом — как будто они и не уезжали вовсе. Лишь герр фон Гарлиц в ранге офицера отправился в Польшу. Однако в местечке Тюхелерхайде ему посчастливилось вывихнуть коленную чашечку, после чего драгоценного крестника немедленно удалили с линии фронта.

Война превратилась в фарс. Войска на «линиях Зигфрида» и «Мажино», словно отряды бойскаутов, стояли друг против друга; в своих укреплениях они выращивали капусту с картошкой и, чокаясь пивными кружками, пили за здоровье сотоварищей. Выздоровевший герр фон Гарлиц расположился со своим полком неподалеку от поместья и каждое воскресенье с компанией обалдевших от скуки офицеров опустошал винный погреб в собственном доме. Невзирая на карточную систему, его жена целыми днями носилась по окрестностям, чтобы раздобыть продукты для праздничного ужина. Анна лишь наполовину осознавала происходящее. Вскоре после польской кампании она получила письмо из Голландии.

Встревоженная политическими событиями амстердамская бабушка отправилась в Кельн, чтобы навестить старую подругу до того, как закроют границы. Она вернулась обратно оскорбленная до глубины души и поклялась, что из страны она больше ни ногой. Дождливым октябрьским утром она приехала поделиться своими злоключениями. Целый вечер она просидела в черной шляпе с фиалками из фиолетового бархата, приобретенной, без сомнения, на рыночном лотке с побрякушками. В Германии на нервной почве она подхватила жуткую простуду. Лотта не отходила от нее ни на шаг. Спрятав лицо под полями шляпы, бабушка жаловалась: