Ода радости - Валерия Ефимовна Пустовая

а как правильно. Сырой лук! Ты виновата, а не признаешься.

Мама на такое говорила: чего прицепилась? Говорила – мне, потому что это и мой конек: не слезать с чувства, что кто-то тут обманул мои ожидания и теперь виноват, а не признается. Лук надо дожарить, а собеседника дожать.

– Подумаешь, приготовить печень. Ты так долго возишься. Ты столько думаешь о еде!

А вот это уже в мамин огород – сколько таких камешков ей прилетело. Мама постоянно думала о еде. Поэтому с ней хорошо жилось людям, занятым мыслями посерьезнее.

– Думаю, да, ведь надо вечером что-то есть, а в кафе ты нас сейчас не пустишь.

– Так ведь темно.

– Да вон там бабы потемну с колясками гуляют.

– Зачем тебе бабы? Сначала погуляла бы, а потом делала печенку.

– Для тебя же старалась.

– А я тебя об этом просила?

Довод грамотный. Но я тоже не новичок в психологических практиках.

– Ты просто хочешь обесценить мои усилия.

– А Лёше нравится, как ты готовишь? Ты не обижайся, что я сказала, что ты готовить не умеешь.

Еще одна хорошо знакомая фраза. Когда мой муж говорит «не обижайся», он имеет в виду: обижаться нет смысла, ведь я не переменю своего мнения. Другое дело – когда это говорит мне бабушка, а я, обратно, ей, только в детстве. «Не обижайся, – сказала, вспоминаю сейчас, в школьном коридоре, по которому она уводит меня, встретив после уроков, – не обижайся, я маму люблю все-таки больше тебя».

– Ну что ты мешаешь, я бы сама помешала, не помешала бы, что ли?

– О чем мы спорим? Всё, как ты хотела. Ты мешала, я тебе не мешала.

– Ну котлеты кто так готовит? Зачем их парить? С водой! Налила воды и парит.

Тут ко мне сам собой приходит ответ, достойный звенящей тишины взволнованного партера:

– Так меня научила моя покойная мать. Только так она и готовила, я это видела всю жизнь.

«Бабий ужас», – написал бы Николай Гумилев. В самом деле, а то писал про ужас какой-то выдуманный – звездный. А самый морок тут. На кухнях, где женщины – старшая и помоложе – рвут друг у друга деревянную лопатку над сковородой. В раздевалках, где после урока беллиданса танцовщицы хвалятся друг перед другом рукодельным узором из стразов и бисера на поясе, который на конкурсе подчеркнет их женственные бедра в глазах женского жюри. В коллективах, где остался один мужчина и все сотрудницы к исходу рабочего дня стекаются поболтать именно в его кабинет. В студенческой группе, где был на первом курсе один парень, да взял академ по запою. В гуманитарных классах школ, особенно тихих и мирных, когда некого ревниво делить. В семьях, наконец, которые в лице двух человек, мамы и дочки, приходят подать записку в местную церковку, и их спрашивают, ведя на кассе счет именам в списке «О здравии»: «А где же ваши мужчины?» – и они принимаются диктовать «Об упокоении», и их мужчины находятся все как один.

Самый страшный образ личного будущего нарисовал мне в порыве мечты бойфренд моей юности. Как полагается мужчине, он неудержимо искал себя, бросаясь то на торги, то в тренинги, то в самообразование, то на курсы, и вот придумал новое: Германия, он поедет в Германию на стажировку, но это надолго, поэтому сначала надо бы, пожалуй, завести ребенка. Я представляю, как остаюсь тут в Москве с ребенком и его матерью, которая терпеть не может мою, потому что моя уже не первый год против нашего с ним романа. И спрашиваю будто бы единственное, что меня беспокоит: «А ребенок-то? Что мы с ребенком тут будем делать?» И его мать отвечает, подтверждая худшие мои опасения: «Как что? Мы его будем воспитывать!»

Так рваться из дома, где нет мужчин, чтобы попасть в новую женскую кабалу? Только первым летом без мамы у бабушки, слушая ее, как в детстве: будто радио житейского опыта с полным повтором программ, я впервые оценю значение переходящего из года в год воспоминания. Наступает школьная осень, и бабушка приезжает в Москву, чтобы было кому водить меня в школу, накинув не по годам розовый плащ-разлетайку, хорошо видный на отдалении, которое бабушка считала нужным соблюсти, дабы не мешать мне общаться с подружками, все же доподлинно знавшими, почему их от школы до метро преследует розовый плащ. Когда-то мы не ездили к бабушке – не было денег. Это она приезжала каждый год и ездила столько лет к той самой дочери, которой по окончании школы сказала: «Уезжай, мы не уживемся». К взрослой дочери с независимым нравом, про которую я теперь, поняв, еще меньше удивляюсь, что она так и не нашла себе спутника жизни.

Мама считала, что бабушка ненавидит мужчин, – бабушка говорит, что жалеет их. Она не за женщин – она за справедливость, ради которой готова пойти против собственной плоти и крови.

«Эх, Женя, Женя!» – вечная эта бабушкина приговорка особенно звучна, когда безответна. Я подсаживаюсь к ней вечером с недовыскобленной чашей арбуза, приманившись на скудный фитилек одностороннего общения. И слушаю, слушаю нетерпеливо, ожидая, когда наконец разговор свернет на самые драгоценные для меня воспоминания: о маме в детстве, например, о той маме, какой ее может помнить только моя бабушка. Но бабушка-радио крутит то, что мне хочется перемотать. Вот вспомнила уже и первую, студенческих лет, жену сына и двигает гипотезы, почему они разошлись, хотя это сейчас имеет такое же значение, как обидный поцелуй от хулиганистого парня, атаковавшего мою бабушку в незапамятной юности и понесшего потом напраслину, будто она, раз не убила на месте, значит, и до него целовалась.

«Эх, Женя, Женя», – говорит бабушка, памятью уже в скромном джалал-абадском аэропорту, откуда они с дочерью провожают кавалера студенческих лет, теперь осевшего с дочерями и внуками в Израиле. Ну что там еще эта Женя? А не так на него посмотрела, сердито как-то. Бабушке до сих пор перед ним неловко. Вот, говорит мне, Бог-то и ее наказал. Да ладно, говорю я примирительно, еще надеясь повернуть упрямые оглобли неприятного разговора, – ладно, говорю, насильно мил не будешь, да и не поехала бы она с ним потом в Израиль. Тогда бабушка произносит, который раз поражая меня не по годам ясным умом: «Ну, у нее же все равно потом была связь с евреем».

Ах, вот как это называется: связь с евреем. И я – плод этой связи.

Я уношу свою оскудевшую арбузную корку на кухню, сижу там, плачу и едва ли не вслух говорю,