Солнце сияло - Анатолий Курчаткин

- Одну минуту? - изумился Горбачев голосом своего помощника, когда наконец я смог ответить - когда.

О, как он давил на меня, требуя полноформатного интервью. И что за бред я нес, объясняя ему, почему одна минута лучше, чем двадцать! И как сумел удержать его от звонка "руководству", который - случись он - гарантированно загубил бы всю комбинацию? "Нет, а что вы так не хотите, чтобы мы звонили им? - донимал меня Горбачев в лице своего неукротимого помощника. - Чего вы так боитесь?!"

Знали бы они, чего я боюсь. Они же не имели понятия, как я взял интервью. Они ведь полагали, что благословение на него получено на самом телевизионном "верху".

В ожидании конёвского эфира я досидел в Стакане до самой полуночи. От того, где я буду и где увижу ночные новости, не зависело ничего, но я хотел находиться тут, рядом с эфирной.

Конёв не дал заднего хода. Горбачев, от которого уже все отвыкли, который "молчал" уже долгие месяцы, вдруг возник на экране и, торопясь, захлебываясь собственной речью, странно подпрыгивая в кадре, выдал такое, что теперь власть должна бы была отобрать у его фонда и то помещение, которым фонд еще располагал.

Интервью засвидетельствовало свое присутствие в истории, и я, не дожидаясь выхода Конёва из студии, тотчас же двинулся из режиссерской, где наблюдал за эфиром, домой. Я чувствовал себя обессилевшим, будто все эти последние дни без перерыва таскал камни - и вот только сейчас освободился от этой обязанности. У меня не было сил дождаться выхода Конёва из-за стекла эфирной и поблагодарить его. Завтра, определил я для себя, летя в лифте вниз.

Но вместе с опустошением усталости я весь был полон внутри ураганного ветра ликования: получилось, удалось, сделал - мел внутри меня, пел этот ветер.

И в сон я уходил, треплемый все тем же упоительным ураганом ликования. Только язык у меня вновь твердил великолепное слово "завтра". Завтра, я знал, должен быть необыкновенный день. Замечательный день. Особый.

Завтра началось с телефонного звонка. Я еще спал, и звонок разбудил меня.

- Ты что, до сих пор храпака заделываешь? - ответом на мое хриплое "аллё" произнес голос Конёва.

Я, пытаясь разлепить не открывающиеся глаза, зевая и подвывая, несвязно забормотал слова благодарности - все, что должен был сказать ему совсем по-другому и в другой обстановке, - Конёв перебил меня:

- Ладно, ладно. Кончай. Давай собирайся. Я тоже с постели вот поднят. Через час у Терентьева.

"У Терентьева" - это было из ряда вон. Никогда Конёв не называл его по фамилии. Всегда "хмырь советского периода". Укол бодрости прошил меня солнечным лучом ослепительной яркости.

- А что такое? - спросил я.

- Разбор полетов, - коротко отозвался Конёв.

Через час и две минуты я влетел в приемную "хмыря". Секретарша при виде меня надела на лицо такую маску суровости, что я въяве почувствовал себя снесенным во времени на год назад, когда вот так же нырнул сюда по ее зову, чтобы проследовать в кабинет Терентьева и спустя десять минут выйти оттуда изгнанным из программы.

- Заходи! - произнесла секретарша.

Первым я увидел не Терентьева. Конёв со своей громоздкой мясистой фигурой, стоявший посередине кабинета с упертыми в бока руками, был центром композиции. А уж там, у него за спиной, сидел за своим столом хмырь советского периода. Но пирамида Хеопса была у него на плечах; о том свидетельствовало все: похожие на запыленное зеркало глаза, тяжело надвинутые на них надбровные дуги, твердо подобранные губные складки. Он изнемогал, но держал ее, и собирался держать до своего смертного часа - об этом в его облике тоже так все и свидетельствовало.

Я вошел, закрыл за собой дверь и остановился у порога. Конёв, с упертыми в бока руками, продолжал стоять посередине кабинета, глядел на меня и тоже молчал. И так эта гоголевская мизансцена длилась, длилась, прошло полминуты, не меньше, - никто из нас троих не нарушал ее.

Я полагал, это в конце концов будет сделано Терентьевым. Но нет, это сделал Конёв.

- Ну чего ты там встал. Проходи, - сказал он, отнимая руку от бедра и указывая мне на стул около стола совещаний.

Меня сразу насторожило, что первым заговорил он, а не Терентьев. Будто вылетела пробка, рванули снизу пузырьки углекислого газа, и я, как всегда в предчувствии опасности, ощутил в себе веселую шампанскую легкость.

- Прохожу! - отозвался я. Тотчас вспоминая, что тогда, год назад, в ответ на предложение Терентьева сесть, отозвался точно таким же образом: "Сажусь!".

Я сел на стул тут же, с ближайшей стороны стола, сделав лишь несколько шагов вдоль него, а Конёв обошел стол и сел с другой стороны, напротив меня.

И когда мы сели, вновь наступило молчание. И вновь оно длилось добрые полминуты. Однако на этот раз прервал его все же Терентьев.

- Что это? - поднял он со стола перед собой бумажный лист, который я, и не видя в точности, что это, тотчас определил как свою заявку.

- Что? - сделал я тем не менее недоуменный вид.

- Вот это! - потрясая в воздухе листом и тыча в него указательным пальцем другой руки, заорал - нет, не заорал, заблажил Терентьев.

- Вы что имеете в виду? - спросил я.

Видит Бог, я не играл в дурачка, я просто не знал, как себя вести. Я ожидал этого разговора, я был готов к нему, но готов лишь как к факту. Дальше выхода интервью в эфир голова у меня не хотела думать. Вот граница, и все, что за нею, - тьма и мгла.

- Что я имею в виду, а? - переведя взгляд на Конёва, провопил Терентьев. - Ну-ка скажи ему!

Конёв сделал странное, какого я никогда не видел у него, вращательное движение губами. Он вытянул их вперед подобно клюву и быстро провернул несколько раз, описывая окружность. Как если бы заводил пружину у механического будильника.

- Андрей Владленович не подписывал этой заявки, - так же быстро, как прокрутил губами, сказал он затем, впервые на моей памяти называя Терентьева по имени-отчеству. - Это поддельная заявка. Подпись Андрея Владленовича на ней подделана!

Я пожал плечами:

- А я разве утверждал другое?

- Но ты, предлагая мне интервью, должен был поставить меня об этом в известность!

Теперь, задним числом, я понимаю, что не мог требовать от него какой бы то ни было поддержки во всей этой авантюре. С какой стати он должен был совать голову в петлю вместе со мной? Но вот то, что сунул, а потом, когда настала пора вылетать табуретке из-под ног, по-скорому вылез и первый поспешил за ту табуретку схватиться... Ты можешь попытаться вытащить из петли свою голову, но не хватайся за табуретку, оставь ее палачу. Или ты тогда хуже, чем палач, - ты предатель.

"А я тебя не поставил в известность?" - хотелось мне спросить Конёва, но я, естественно, не произнес ничего такого.

- А вы бы что, подписали мне заявку на интервью с Горбачевым? - вместо того чтобы спросить Конёва, посмотрел я на Терентьева.

- Я?! Подписал?! - взревел Терентьев. - Кол бы я тебе в задницу подписал! И чтоб ты гнил на нем трое суток!

- Ну вот, а теперь его интервью существует в природе, - сказал я.

- Где?! Где оно?! Где? - завопил Терентьев. - Нет его! Не было! Ни минуты, ни двадцати! Размагничено! Все размагничено! И твои исходники размагничены! Не было ничего, никакого интервью! Понял ты, щенок щербатый?!

Если бы он не обозвал меня, удержался бы и я. И, кто знает, может быть, и по сю пору так бы все и бегал подставкой для микрофона. Но он решил оскорбить меня, а этого уже я снести не мог. Тем более это было оскорбительно, что почему-то ему пришло в голову назвать меня щербатым. А уж каким-каким, но щербатым я не был. И моя работа! Мог бы он не уничтожать хотя бы исходники, сохранить в архиве. Нет, ему нужно было обезопасить себя так, чтобы никаких следов, чтобы и следа следов не осталось!

- А вы знаете, как зовут вас? - спросил я. Для Терентьева с Конёвым - с наглым, холодным спокойствием, да еще и с такой же наглой, холодной усмешкой, а на самом-то деле - весь внутри дребезжа ржавой консервной банкой. - Хмырь советского периода вас зовут. Обратите внимание: не монстр, не бронтозавр, а хмырь!

- Да ты как?! Ты что себе? Кто ты и кто Андрей Владленович?! - опережая Терентьева, возопил теперь Конёв. И вновь, как при нашей встрече в Клинцах, я увидел, что маленькие его кабаньи глазки полны жестокой звериной ярости, а в сложенном скобкой рту - никакой улыбки, это скобка беспощадного жала кусачек, попади на него стальная проволока - перекусит и выплюнет. - Тебя пригрели, тебе кусок хлеба дали, тебя куда допустили! - а ты руку, которая кормит, кусать? Решил, смелый-отважный такой, а все остальные - стульчаки от унитаза?!

Надо полагать, он испугался, что я сейчас сообщу об авторстве прозвища. И бросился, подобно цепному псу, рвать мне глотку, чтобы заставить меня отбиваться и тем заткнуть мне рот. Он так испугался, что язык нес у него черт знает что и смолотил уж какую-то полную бредятину. Почему все остальные - стульчаки от унитаза, что за сравнение? Это было до того смешно, что, как ни дребезжала во мне внутри изъеденная ржой жестянка, все же меня невольно разобрало и смехом.