Миры Стругацких: Время учеников, XXI век. Возвращение в Арканар - Андрей Чертков

Представляю, как воспринял эту бредятину наш добрый, старый, богобоязненный король. Меня же рукопись насторожила…

Носитель Злой Воли существует и действует, и хотя суть его концепции переустройства мира мне осталась неясной, я был убежден, что воплощение ее в жизнь не принесет человечеству ничего хорошего.

Я сидел на плоском мшистом камне, листая тетрадь в коленкоровом переплете, исписанную быстрым мелким почерком. Ветерок поддувал в поясницу, и это было неприятно, но здесь, на болоте, негде было от него укрыться, зато и собаки не могли меня почуять, потому что ветер уносил запахи в другую сторону.

Все произошло настолько быстро, что не было времени толком продумать последовательность своих действий. Едва дрезина, натужно ревя перегретым мотором, взобралась на перевал, командир конвоя в чине лейтенанта, до той поры почти не обращавший на меня внимания, вдруг подсел ко мне, вынул из кармана своей ладной шинели портсигар и предложил сигарету. Я отказался, но не очень холодно, так как почувствовал, что у лейтенанта есть ко мне дело. Впрочем, рев мотора мешал разговаривать, поэтому лейтенант, оглянувшись на машиниста, достал из своей полевой сумки черную тетрадь — в подобные тетради студенты записывают лекции — и протянул ее мне. Я, ни о чем не спрашивая и даже не глядя в его сторону, спрятал тетрадь во внутренний карман своего штатского пальто. Сразу за перевалом конвойные наткнулись на пустующую будку путевого обходчика, где было принято решение заночевать. Солдаты разожгли у будки большой костер, отпустили собак вольно бродить по импровизированному лагерю, разогрели ужин и улеглись спать, за исключением назначенных командиром часовых.

Сам лейтенант расположился вместе со мной в крохотном домике обходчика, на узких деревянных нарах, составляющих всю мебель в его единственной комнатке, не считая стола и железной печурки. В печурке денщик развел огонь, на столе расставил котелки с кашей, хлеб, нарезанный большими ломтями, и банки с консервированной говядиной. От себя лейтенант добавил флягу со спиртом, извинившись, что не может предложить коньяку. От ужина и спирта я, естественно, не мог отказаться. В тетрадь я еще не заглядывал, резонно полагая, что солдатам нет нужды видеть ее у меня в руках, и ее тайна жгла мое воображение не хуже семидесятиградусной жидкости. Как только пригасили коптилку, сделанную по обычаю военного времени из снарядной гильзы, и мы улеглись на скрипучие лежаки, лейтенант заговорил быстрым и сбивчивым шепотом:

— Я вас помню, господин Кимон. Вы преподавали в университете философию, и я никогда не пропускал ваших лекций, особенно из цикла, посвященного социокосмической теории.

Лейтенант умолк на минуту, видимо ожидая от меня какой-нибудь реакции. Он даже приподнялся на локте, чтобы убедиться, что я не сплю. Я не спал. Лежал, глядя в потолок, ожидая продолжения.

— Честно говоря, я не очень-то любил современную философию, но ваши лекции меня потрясли. Знаете, вокруг вся эта истерия. Всюду только и слышно было — война, война, а вы о будущем! Ни малейшего пессимизма, только выверенный материалистический реализм. Вы действительно считаете, что социокосм — та точка, где сходятся все возможные варианты исторического развития?

— Да, — ответил я, — история не признает поражений или отступлений, она непрерывно движется вперед, а прогресс не есть предмет веры или отрицания, но является основной функцией истории.

Я понимал, что прозвучала эта тирада несколько заученно, но пока нельзя было позволить себе расслабиться.

— Признаться, трудно в это поверить сейчас, — вздохнул лейтенант. — Я и ушел-то из университета из-за всего этого маразма вроде расовой теории или концепции вечного льда, которым нас стали пичкать после Присоединения, правда, меня тут же загребли в армию, да ничего не поделаешь. Время такое, не убережешься. Вот и вы…

— Что — я?

— Не убереглись. Уж не знаю, зачем вас нужно доставить в спецзону, но думаю, не за нарушение комендантского часа.

— А что, часто вам приходится возить арестованных в спецзону, лейтенант? — спросил я, чтобы увести разговор от обстоятельств своего ареста.

— Вообще-то это служебная тайна, — признался бывший студент.

— Ну, ну, я и не настаиваю. Кстати, что в тетрадке?

Лейтенант долго молчал и сконфуженно сопел.

— Мои… соображения, философский дневник, если угодно. Хочу, чтобы вы ознакомились.

— Любопытно, — сказал я, хотя мне вовсе не было любопытно, как всякий серьезный ученый, я не любил самодеятельности.

— Вы не подумайте, — с жаром воскликнул лейтенант, он даже подскочил на своем ложе, — я ни на что не претендую! Прочтите на досуге, а после скажите свое мнение.

— На досуге? — удивился я. — Какой досуг может быть у арестованного в окружении солдат и озверелых псов?

— Не такие уж они и озверелые, — обиженным тоном сказал автор философского дневника. — Собаки хотя и сторожевые, да старые. У них и зубов-то почти не осталось, так, одна только глотка. Что касается досуга, то… Я понимаю, вы устали, но у вас есть только сегодняшняя ночь.

— Почему?

— Потому что завтра я буду вынужден вас пристрелить при попытке к бегству.

«Вот так финт!» — ошарашенно подумал я.

— Но я не собираюсь бежать, — осторожно сказал я вслух.

Лейтенант не ответил. Я не видел его лица, но мне показалось, что офицерик холодно усмехнулся.

— А обойтись нельзя? — спросил я как мог беззаботно, но зубы мои при этом отчетливо лязгнули в сгустившейся тишине.

— Нельзя, господин Кимон. Прочтите тетрадь, и вы поймете, почему должны умереть.

На этом мы закончили беседу. Лейтенант пододвинул ко мне импровизированный светильник и спокойно отвернулся к стене. Вскоре я услышал его тихий, почти детский храп.

Утро побега выдалось туманным и нестерпимо холодным. Я, зябко кутаясь в свое старенькое пальто, нахлобучив шляпу и замотав лицо шарфом, выбрался из домика, где продолжал беззаботно дрыхнуть мой будущий палач. Из-за тумана и холода все выглядело оцепенелым и даже мертвым. Я с удивлением различал фигуры часового и сидящей рядом с ним собаки, которые казались наскоро набросанными на загрунтованном холсте, причем рукой ремесленника — плоско и безжизненно. Даже угли костра, возле которого они ютились, не придавали рисунку правдивости, так только, несколько алых мазков на сером пятне кострища. Миновав часового, я вздохнул с облегчением, хотя меня не покидало чувство, что я не по-настоящему бегу, а участвую в нелепой инсценировке. Тропинка, которую я приметил еще вчера, петляя, спускалась в обширную котловину, лежащую по обе стороны железнодорожного полотна. Из котловины отчетливо тянуло сыростью, и я поздравил себя с тем, что выбрал из предложенной Советником обуви сапоги, хотя они и нарушали образ захваченного врасплох арестом городского интеллигента, каким я должен был предстать в Крепости. Первые полчаса я нервно прислушивался, но либо мое отсутствие пока не было обнаружено, либо я ушел достаточно далеко и расстояние скрадывало звуки. В следующие полчаса, когда туман зашевелился, а у невидимого до сих пор горизонта обозначились очертания лежащих на западе гор, я главным образом смотрел себе под ноги, не отвлекаясь на окружающее, так как под ногами временами похлюпывала вода. И лишь когда зардели низкие плоские облака, где-то далеко и вверху вдруг раскатился выстрел и залаяли разбуженные выстрелом псы.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});