Стихотворения - Федор Тютчев

Тютчева можно назвать первоначальным русским поэтом, как и Пушкина. Он возник в жизни русского духа вне всяких предварительных воздействий и явил личность, свойства вполне неизвестного прежде в русской поэзии. Свободный от всяких предумышленных или заимствованных мнений и убеждений о началах и концах жизни, он жил смолоду изо дня в день, среди юной радости света, жара, песен, прохладных влаг и любовных ласк. И вот всякий раз, как день померкнет и настанет сумрак ночи, его начинали обуревать странные тревоги. Ему чудилось, что весь привычный круг человеческого сознания, человеческой воли странен, непонятен. Ему сказывалось, что, ощущая, помня, узнавая воображением и уразумевая соображением, мы познаем до крайности мало и что <…> (вовсе ничего не известно нам о том, откуда все, что есть и было, в нас и в предметах). Да и в том же, что тут же теперь в нашем ощущении, во всех представлениях его чутья и всех понятиях его разума, которых теперь нельзя не ввести в себя его сознанию) <…> разве можно быть уверенным, что есть это одно, и что нет множества иного? Что сознание, что ощущение? Какая-то точка, которая все движется и, переходя теперь в это место, уже еле чувствует и знает то, что было прежде, перед этим, и еще менее знает и чувствует, что будет после, за этим. Как же ему хоть на мгновение поручиться или заречься, что теперь же, тут же нет множества такого, чего ему нет сил чувствовать, что не доходит до него, но чего, конечно, не ему от себя устранить, если б тому захотелось в него войти? Ведь и все, что теперь им чувствуется, воспринимается им, принято откуда-то извне и ему невозможно ни сознать, как, по какой причине к нему приходит нечто такое, а не иное, ни объяснить себе, отчего это вообще начало быть, как это сталось: бытие его вместе с чем-то вторым, с иным бытием. <…> Да и что значит знать вообще о чем-нибудь ином? «Я знаю», это значит, что-то на меня действует или я на что-то действую: во всяком случае, это отношение между «я» и «чем-то». Чтобы хоть как-то почувствовать, что «это» и как «это» на «меня» действует, «я» принужден брать слова и представления всех тех действий, которые в «себе» же чувствую, которые сам действую, в крайнем случае, все те действия над общими понятиями, которые применимы ко всякой внешней единице, так называемыми «числами»; но и эти понятия действуют, помимо моей воли, в моей мысли, только потому что таков; с такого рода действиями в себе «я» от чего-то сделался и делаю «есмь». И вот крайняя форма того познания внешних предметов, к которому стремится человеческая наука. Что значит такое знание? Разве это сознание, ощущение того, что суть внешние предметы? На самом деле, знать ведь и значит всегда быть только «я» и встречать столкновение с множеством каких-то точек, которые не то, что «я». Это и называется объективизацией действий личности, потому что ее собственные действия ею как бы отбрасываются от себя, отметаются и так перед нею предметы. Она в них отражается, глядит на себя.

Знание есть, пока «я» есмь, только «я» и есть для меня еще что-то, что не «я»; что «я» действую на «него», и «оно» на «меня», это значит только то, что «я» будучи в одном месте, уже не в другом, где был. Никак не ощутить мне себя, то есть быть, желать, действовать не здесь, не в том, где «я» теперь. Кто знает – быть может, те же ходы, действия, которые во «мне», в моей воле, в моем представлении, даже эти же самые обособленные рассудочные действия над общими единицами моих представлений – числами, все они суть и в том, что, вне меня, где «меня нет», это внешнее, быть может, так же желает и представляет меня, как «я» – «его». Тогда это было бы случайное совпадение – «представленная гармония между монадами», за которыми, однако, пока – я не более, чем я, ни я сам, ни что другое поручиться мне не могут. Или же, быть может, есть во мне нечто, чего в нем нет, и в нем – чего нет во мне, но есть и нечто из наших чувств и мыслей, что есть в нас обоих. Эта загадка может дать единственный исход из себя, долю бытия в ином. Но ведь мне никак не представить, чтобы когда-нибудь и где-нибудь не было вовсе ничего вне меня. Поэтому, если захочу быть то, что и во мне и вне меня, и притом не только в нескольких местах и минутах вне меня, но всюду и всегда, где и когда бы ни было что-нибудь вне, так мне придется быть и «я», и еще некоторое великое бытие, быть и здесь, и там, всюду, где есть что-нибудь, значит, и теперь, и во все времена, когда было и будет что-нибудь, потому что, чтобы быть всюду, чтобы пройти все то пространство, где все это есть, приходится пройти такому же времени. Чтобы быть все дела и предметы, все бытие с начала и до конца, мне пришлось бы быть и собой, и то, что прямо противоположно мне, существо неограниченное. Беспредельное: иначе все, что мне известно будет не далее, чем во мне самом, а за этими пределами для меня недоступно, непознаваемо. <…>

Такие и многие иные мысли обступали думу молодого поэта, когда кончался день. Вот уж он не ощущал более многого, из чего слагались знакомые ему представления предметов – их красок и очертаний их, в движении и в покое, с другой же стороны, многие другие представления о них – их звуки, запахи, тепло их или холод – стали иные, иного свойства, и наконец, впервые стали ощутимы на всем простирающемся над ним пространстве совсем новые явления световые. И вот через это ощущение, что известное исчезло или изменилось, что многое неизвестное объявилось и проявилось; он ощущал насколько многого он еще не знал, более того, не был уверен уже, сомневался, знал ли что-нибудь прежде. И тут же, когда почти слились многие знакомые представления зрения, вместо них явились новые, невидимые прежде, остались, да и то лишь отчасти, в новом виде, одни смутные звуки, запахи, струи теплого и холодного воздуха, и ему сказалось, что все же есть нечто, что он знает, что, значит, есть и в нем. Но это бытие не есть никак ни в чем одном только, теперь и здесь только, а во всем многом, всегда и всюду. Стало быть, есть и он сам в нем, он есть часть его, и вместе с тем, есть в этом же бытии множество неисчислимое, неузнаваемое, такого, чего никогда в нем, в человеке, не было, в чем он никогда не бывал.

И так Тютчев чувствовал, что есть великая жизнь и в человеке и во всех тех представлениях и предметах, какие у него были и есть и будут, но именно потому что человек немногим более, чем человек, потому-то и этого великого бытия ему не вместить в чувстве. В ночи, когда многие наиболее отчетливые грани между предметами и человеком не ощущаются, человек более всего и в себе, и в ином ощущает это бытие. И этому бытию не помыслить конца, потому что нет сил помыслить, чтобы когда-нибудь или где-нибудь ничего не было: значит, есть это одно, ибо ни самого человека, ни чего бы то ни было из представляемого им нельзя представить себе всегда и всюду.

Из этих ощущений и помышлений в душе поэта возникали слова, единственные в своем роде потому, что с изумляющей и устрашающей прямотой и наготой высказывают издавна тайный помысл человечества – ощущение бездны, сущей в жизни[49]

Со всех сторон чуя бездну, Тютчев более всего далек был, однако, от того, чтобы забыть присущую человеку, вопреки всему, доступную чувствам и мыслям, свет и радость дня. Как глубоко ни казался ему день «давно минувшим сном» в часы ночи, каждый раз одушевлялся он новой жизнью, когда «раздастся благовест всемирный победных солнечных лучей», более того – во всякий миг, если

вдруг солнца луч приветныйвойдет украдкой к нами брызнет огнецветнойструею по стенам.

И всегда, во всей его поэзии, всякое явление и трепет земли полны для него какой-то достоверности, в точном смысле – истины. Немногие в такой мере, как этот поэт, сознавали в минуты самой явной радости, что и тут над человеком и его предметами, «жизнь быстротечная» «пролетает тенью»[50].

<…>

И все же от ощущения этой тени всегда неотделимо было у него лицезрение всех цветов и внимание всем голосам земли. Он любит их и верит им за то именно, что они только они, и потому плывут в бездне. И вот, в самом деле, когда является весна, возрождение и рассвет всей преходящей твари, тут именно ему сообщается олимпийское блаженство, торжественное соединение текущего, летучего мгновения с вечностью. Все дело в том, что тут темную бездну он понял, наконец, как «животворный океан», как «жизнь божески всемирную». Он понял, что этот океан – более и вне всякой частной, отдельной, единичной жизни, и всюду и всегда во всякой из них.

Таким образом, в нем глубока и жива была вера столько же в то, что в нем одном вмещается всей целостью, что человек знает и разумеет. Просто в его ощущении не существует никакого разграничения разрядов, все, что действует на него, и в чем он действует, а таково все сознаваемое человеком – для него одинаково действительно. Не перечесть в его жизни таких минут, когда ему явны были на свете одни известные, понятные, откровенные, «как день», тела и дела.