Поэмы 1918-1947. Жалобная песнь Супермена - Владимир Владимирович Набоков

be murder on my part,

an earthquake, wrecking on the night of nights

Жалоба Человека Будущего

Мне приходится носить эти очки, иначе,

когда я ласкаю ее своим супервзором,

ее легкие и печень видны слишком отчетливо,

пульсирующие, как глубоководные твари, между

тусклых костей. Ох, мне наскучило слоняться здесь без дела,

отверженное тулово (как мой тезка в «Лире»),

но когда я переодеваюсь в трико, я еще меньше дорожу

своим великолепным торсом, мощными бедрами,

темно-синей прядью на узком лбу,

тяжелой челюстью, ибо я связан роковым ограничением,

о котором я собираюсь поведать… нет, не пакт

между миром Фантазии и миром Фактов,

который заставляет меня избегать такого притягательного места,

как, скажем, Берхтесгаден; а также не

это дельце моего почина, но хуже:

трагическое несоответствие и проклятие.

Я молод и исполнен необычайных сил,

и я влюблен, как всякий здоровый малый —

и я должен обуздать свое энергичное сердце,

поскольку женитьба стала бы убийством с моей стороны,

землетрясением, уничтожающим в самую главную ночь

a woman’s life, some palm trees, all the lights,

the big hotel, a smaller one next door

and half a dozen army trucks — or more.

But even if that blast of love should spare

her fragile frame — what children would she bear?

What monstrous babe, knocking the surgeon down,

would waddle out into the awestruck town?

When two years old he’d break the strongest chairs,

fall through the floor and terrorize the stairs;

at four, he’d dive into a well; at five,

explore a roaring furnace — and survive;

at eight, he’d ruin the longest railway line

by playing trains with real ones; and at nine,

release all my old enemies from jail,

and then I’d try to break his head — and fail.

So this is why, no matter where I fly,

red-cloaked, blue-hosed, across the yellow sky,

I feel no thrill in chasing thugs and thieves —

and gloomily broad-shouldered Kent retrieves

his coat and trousers from the garbage can

and tucks away the cloak of Superman;

and when she sighs — somewhere in Central Park

where my immense bronze statue looms — “Oh, Clark…

Isn’t he wonderful!?!”, I stare ahead

and long to be a normal guy instead.

Vladimir Nabokov

<June 1942>

жизнь женщины, несколько пальм, все городское освещение,

большой отель, соседний отель поменьше

и полудюжину армейских грузовиков — или больше.

Но даже если этот взрыв любви пощадит

ее хрупкое тело, — каких детей она родит?

Что за чудовищный младенец, сбив хирурга с ног,

проковыляет в охваченный благоговейным страхом город?

Двух лет от роду он ломал бы самые крепкие стулья,

под ним бы проваливался пол и шатались лестницы;

в четыре он нырнул бы в колодец; в пять

обследовал бы ревущую печь — и остался невредим;

в восемь лет он сокрушил бы самую длинную

                                                                        железнодорожную линию,

играя в «паровозики» настоящими вагонами, а в девять

освободил бы из тюрьмы всех моих старых врагов,

и тогда я попытался бы проломить ему голову — но тщетно.

Вот почему, где я бы ни летал,

в красном плаще, синих рейтузах, по желтому небу,

я не чувствую никакого трепета в преследовании громил и воров, —

и мрачно широкоплечий Кент достает

из мусорного бака пиджак со штанами

и прячет плащ Супермена;

а когда она вздыхает — где-то в Центральном парке,

где маячит моя громадная бронзовая статуя — «О, Кларк…

Разве он не чудесен!?!», я не поворачиваю головы

и мечтаю быть обычным парнем.

Владимир Набоков

<июнь 1942>

Жалобная песнь Супермена

Я вынужден носить очки, иначе

состав ее для суперглаз прозрачен —

желудок, легкие рисуются извне,

как каракатицы, дрожащие на дне,

между костей. Мне тошно в этом мире —

«изгоя тело» (как у тезки в «Лире»),

но и трико надев, кляну судьбу,

свой торс могучий, бедра, прядь на лбу

чернильно-синюю, поскольку мне положен

губительный предел… Теперь изложим.

Нет, речь не о суровых пунктах пакта

меж двух миров, Фантазии и Факта,

мешающего мне, будь он неладен,

наведаться, к примеру, в Берхтесгаден,

и не о миссии моей, но хуже, да, —

несоответствие, трагедия, беда.

Я полон соков, силы небывалой,

и я влюблен, как всякий крепкий малый,

и эту мощь я обуздать обязан,

поскольку брачной ночи предуказан

один исход — сгубив свою жену,

землетрясеньем я отель смету,

ряд пальм, электростанцию, шоссе,

армейских тягачей пять-шесть, иль все.

А коль жену взрыв страсти не убьет, —

каких детей союз наш принесет?

Что за чудовище, свалив хирурга с ног,

проковыляет в стихший городок?

В два года, топнув, он пробил бы пол;

сквозь стену бы в четыре он прошел;

обследовал кипящий горн лет в пять;

в колодец стал бы, жив-здоров, нырять;

лет в семь для игр унес бы паровоз

со станции; а в девять бы подрос

и всех моих врагов пустил на волю;

тогда схвачусь я с сорванцом — и взвою.

Вот почему, где б в красной епанче,

рейтузах синих, в золотом луче

я ни летал, преследуя громил,

я холоден, — и мрачно Кент набил

бак мусорный: обычная замена —

пиджак берет, плащ прячет Супермена.

Когда ж она вздыхает где-то в парке,

где статуя моя сияет ярко, —

«Ну разве он не диво, Кларк!?!» — молчу,

обычным парнем я