Тайна голландских изразцов - Дарья Дезомбре

Сначала он простукал весь камин по окружности. Потом, так и не расслышав более глубокого звука, который должен был указать на тайник ювелира, решил просто-напросто разобрать монстра, что оказалось нелегко: старинная, редкостного качества кладка поддавалась с трудом, особенно сильно бить он не решался – можно было попасть в нечто хрупкое и крайне дорогое. Полная луна взошла на небо, потом побледнела, и ее сменил золотисто-розовый восход…

А когда на следующее утро прораб вошел в дом, он увидел покрытый густой красной пылью пол, груду старых кирпичей на месте камина и лежащего на этой груде человека с воспаленными глазами в грязной и потной одежде. Человек не поздоровался. Казалось, он вообще не увидел начальства: с трудом встал и, покачиваясь, вышел из дома. И, несмотря на неоднократные оклики, медленно, неровным шагом ушел по залитой утренним светом улице, где с одной стороны горделиво выставляли ровненькие фасады узкие фламандские домики, а с другой плескалась еще не освещенная солнцем сонная вода канала. Прораб пожал плечами – вернется.

Жена, увидев его на пороге, охнула и долго, как пятилетнего, отмывала в душе, где он спустился по мокрой, нагретой горячей водой кафельной стене. И надеясь, что вода, текущая по лицу, сможет скрыть истерику, плакал. Жена, в напрочь промокшем халате, нашептывая что-то нежное, мылила ему голову, потом ополоснула ее, смыв с пеной и слезы, и уложила в постель. А он бессмысленно таращился вверх и думал, что все кончено. Марина, качая бедрами, уходила от него прямо по плохо побеленному потолку, и в этом маятниковом раскачивании был не призыв, а напротив, отрицание: нет-нет-нет. Никогда нам не быть вместе, никаких горячих ночей в пятизвездочных отелях и завтраков на террасе с видом на Женевское озеро, никаких лобстеров с шампанским. Нет-нет-нет, жалкий неудачник. Табуретка и крепкая веревка – вот и все, что тебе нужно, дурачок.

– Детишек бы нам завести, – вдруг сказала жена.

Он вздрогнул – думал, что она уже давно ушла на кухню, а она, оказывается, все еще сидела рядом, да еще и держала его за руку.

– Чего?

– А что? На двух работах если, то можно квартиру побольше снять. Наши матери, вон, и не в таких условиях рожали. Будут бегать вокруг, играть…

– Играть? – как очнулся он.

– Ну да. – Обрадованная его внезапным вниманием, она тихонько погладила мужа по руке. – Можно и на первом этаже снять, с садиком. Подороже выйдет, зато детям – свежий воздух.

– Господи! – Он вскочил и начал, прыгая, как в водевилях, на одной ноге, пытаться попасть в брюки. Ну конечно! Он не ошибся! Он просто пропустил один этап! Играющие на воздухе дети! Рисунки на изразцах, неподвластные двум страшнейшим бедам того времени – пожарам и частым на низких фламандских землях наводнениям! Волшебное письмо, посланное через века, возможно, все же отправлено по его, именно его адресу!

– Ты куда? – Жена остолбенело смотрела, как он натягивает свитер, пальто, сует голые ноги в ботинки…

– На работу! – выкрикнул он, распахивая дверь.

– Носки! Надень носки! – попыталась она его остановить. Но он уже не услышал, кубарем скатываясь вниз по лестнице.

Однако в Брюгге его ждало еще одно разочарование. На его горячечное: «Где, где изразцы?!» – прораб лишь развел руками. Он уже продал плитку по бросовой цене некоему антиквару – они-де уже много лет работают в слаженном тандеме. Все, что один находит более-менее стоящего в ремонтируемых или сносящихся домах, другой покупает, а потом перепродает с выгодой для себя.

– Дай мне его адрес! Пожалуйста! Очень надо! – судорожно сглотнув, просил он поляка. И тот, покачав головой – сумасшедший, форменный сумасшедший, правильно ему говорят, не брать русских, работать только со «своими», – написал адрес на клочке бумаги и молча протянул этому безумному парню.

А тот схватил листок и, как шпион в советских детективах его детства, вчитывался с усилием в непроизносимое название улицы, где жил антиквар. Он был готов сейчас же бежать туда, чтобы умолить, упросить отдать ему старую плитку с резвящимися на совсем ином воздухе, в совсем ином столетии детьми.

Знал бы он, куда заведут его те играющие дети, бросил бы их игры в самом начале. Но, к несчастью, мы редко можем предвидеть свое будущее.

Андрей

Старик Грибоедов действительно жил поблизости. Однако если экс-Сидюхина обитала в современной башне из стекла и бетона, то школьный учитель знаменитого пиромана ютился на первом этаже хрущевской пятиэтажки. От одного дома до другого было максимум три минуты пешком расслабленным шагом, и Андрей решил пройтись, несмотря на недовольную физиономию сержанта, чей ужин в местной «Венеции» откладывался на неопределенное время.

Сержант смотрел в сторону, явно считая столичного следака больным на всю голову, да и сам Андрей совсем не был уверен в том, что делает. Понятно, что дома он нашел бы чем заняться, кроме как бессмысленно вгрызаться в древнее черствое дело. Но он был в тысячах километров от столицы, и вечер в ресторане, где за почти московские деньги ему подадут размороженных креветок под Solemio, его не сильно прельщал. Да и старый учитель по телефону был хоть и насторожен, но встретиться согласился сразу – и, пройдя за стариком внутрь квартиры, Андрей понял почему.

Все стены квартирки были увешаны фотографиями классов – сначала черно-белыми, потом цветными. По центру ребячьей компании стоял сам Сан Саныч, в черно-белом варианте еще интересный высокий брюнет, а в цветном – все более ссыхаясь и обретая укрупняющуюся лысину и острую седую бородку на манер дедушки Калинина. На полках, плотной лесенкой развешанных по стенам, стояли книги: классика из школьной программы, методички, учебники по детской психологии. Круглый пыльный стол в центре был облагорожен салфетками с мережкой (подарок благодарных учениц). На столе стояла большая кружка с недопитым чаем и тарелка с крошками – очевидно, остатки немудреного бутерброда, послужившего учителю ужином.

Грибоедов предложил чаю и Андрею, но он отказался, присел на продавленную, прикрытую пледом тахту. Смущенно улыбнулся старику – тот встретил капитана в домашней вязаной кофте, из-под которой виднелся мятый воротничок пожелтевшей от времени рубашки, и мешковатых брюках с двойными стрелками. «Живет один», – подумал Андрей.

А старик развел руками, тут же подтвердив Андрееву гипотезу:

– Прошу прощения за беспорядок. Я старый холостяк.

Андрей улыбнулся:

– Ну что вы.

И замолчал. С чего начать?

– Вы, видимо, пришли спросить про Славу Сидюхина? – помог ему Грибоедов. – Вам, наверное, это нужно для вашей криминологической теории? Массовые убийцы, пиромания как вид садизма… – покивал головой учитель. Андрей не стал спорить. Старик Грибоедов был явно расположен к беседе. И Яковлев приготовился слушать.

– Я, знаете ли, изучил этот вопрос. Уже после того, как… – Старик поерзал на стуле. – Слава Сидюхин был очень специфическим ребенком, м-да. Я был его классным руководителем и учителем литературы. Школа-то у нас математическая, поэтому дети, конечно, были больше одарены в точных науках, чем в литературе. Но я старался. Был полон идеалов, знаете, о гармонично развитом человеке? И часто у меня получалось, просто потому, что детишки в школе учились изначально неглупые и склонные к приобретению знаний. Но Славик… Это был отдельный случай. Видите ли, он литературы не чувствовал. Вообще.

– Что вы имеете в виду?

– Наверное, я неточно выразился. Я хочу сказать, что он не то что не чувствовал авторскую стилистику, а скорее, не улавливал эмоциональной мотивировки персонажей: почему герой действует тем или иным образом, понимаете? Что им движет? Какая-то полная глухота души на фоне блестящих математических способностей. Я сначала, грешным делом, подумал, что это вид аутизма. Вызвал в школу родителей, чтобы, так сказать, совместными усилиями… Но… – Старик обернулся к одной из школьных фотографий и вздохнул.

– У родителей поддержки вы не нашли, я так понимаю? – Андрей скосил взгляд на снимок. Лица на старой черно-белой фотографии были слишком мелкими. Но Грибоедов, очевидно, помнил их наизусть.

– Не совсем. Отец был таким… Нервно-оптимистичным. Мол, у Славы все хорошо, даже отлично. Нельзя же успевать по всем предметам одинаково, верно? А математика для мальчика важнее мучений Раскольникова. Мать же молчала и глядела в пол. Я понял: проблема глубже, чем мне казалось, и в следующий раз попросил прийти одну мать. Реакция оказалась неожиданной… Помню, был чудесный майский день, пустой класс, открытые окна, на школьном дворе мальчишки играют в футбол – до нас доносились радостные крики, удары по мячу. А рядом со мной за первой партой сидела маленькая белокурая женщина в темно-синем скромном костюме, которая еще до того, как я произнес первую фразу, начала рыдать. Я, честно говоря, испугался. Сел рядом, стал, как идиот, похлопывать ее по плечу и говорить, что все не так страшно, ну подумаешь, литература! И сам не сразу понял, что говорю с интонациями отца Сидюхина: тем же нарочито бодрым тоном и даже употребляю те же обороты. Наконец она взяла себя в руки, пошла умылась в школьном туалете холодной водой. А вернувшись, сказала: «Я вижу, вы хороший человек и настоящий учитель. Но не думаю, что у вас получится помочь этому мальчику. Когда ему было пять, он поджег нашу кошку – ту, которая росла вместе с ним, мы взяли ее котенком. Уж не помню причины – мы ему что-то не купили, чего он хотел. Возможно, мороженого. Кошку мы спасли, но она очень мучилась. Славик сказал: «Папа, мама, она такая страшная, ее надо усыпить». Мы и усыпили – просто потому, что не могли видеть каждый день перед собой свидетельство бессмысленной жестокости единственного сына. Потом, на даче, меня вызвала поговорить свекровь: она застала мальчика за забавой: он отрезал ножницами лапки пойманным ящерицам, препарировал лягушек и ежей. На вопросы бабушки отвечал просто: мне нравится. А затем с соседних дворов стали пропадать собаки и кошки… Свекровь подозревала, чьих это рук дело, но Славик все отрицал. Только в августе нашли пару обугленных трупиков в лесу, неподалеку от дома, и его дачный приятель, Колька, местный мальчик, сознался, что помогал ловить животных… Но смотреть, как Славик их убивает, не смог – зажал уши и убежал домой. Узнав об этом, родители Коли чуть его не прибили. Мне же муж говорил: нельзя бить! Надо действовать убеждением. Однако убеждением не получалось. В детсаду он щипал и толкал других детей. Его наказывали – и он стал обижать, обзываться. За группой, в которую ходил Славик, закрепилась дурная репутация: детишки там много плакали и с криками просыпались ночью. В лето перед школой произошла трагедия. – Мать Славика запнулась, но все-таки продолжила: – Сгорела дача, а в ней задохнулись бабка с дедом. Мальчик в это время якобы гулял в лесу. «Я уверена, – сказала Сидюхина, поглядев на меня сухими глазами, – что это сделал Слава. Видите ли, свекровь первая поняла, что ее внук – монстр».