Не знаю - Екатерина Владимировна Чиркова

как раз после интенсивных курсов французского, на пятом я вышла замуж, потом дыра… ну лет через десять ей надо было приехать.

Итак, первый муж знал толк в архитектуре, истории искусств, дружил с батюшками. Мы бывали на концертах духовной музыки в Троицкой церкви в Никитниках, что не помешало мне увидеть ее нынче, через почти тридцать лет, как в первый раз. Захаживали в Марфо-Мариинскую, с ее атмосферой эстетствующей духовности, в разгар уже начавшегося затяжного ремонта.

По Москве, по Замоскворечью, начинали появляться таблички с фотографиями «было – будет». По ходу чинных бесед мужа со священниками о нуждах и чаяниях я отключалась. Глазела на запыленные стены в лесах. На низкие своды, укрытые блеклыми фресками и иконами. Мне никогда не хотелось знать, какого точно они года, – достаточно того, что старые. И никогда не хотелось знать, какие именно страдания принял этот именно святой. У него скорбь, но и покой – видимо, это благодать – в глазах, у него синий, потертой краски плащ, травяного цвета одежда и босые ноги, матовая охра на фоне и светлый нимб.

Мы венчались. Казалось, это придаст браку высокий смысл. Специально для этого я крестилась: честно читала Библию, постилась, пришла на исповедь. Странно было, что исповедь происходит в порядке живой очереди, которая при этом идет довольно быстро. Продвигаясь в ожидании, я наблюдала за происходящим: я никогда раньше не видела православной исповеди, а католическую видела только в кино. Укрывание исповедующегося нарядным шелковым шарфом с крестами (я и по сию пору не знаю, как он называется) со стороны выглядело как-то незаконченно: не было в этом действе стройности, не хватало внутренней формы. Настал мой черед; я сильно волновалась, начала запинаясь.

Я хотела рассказать, как обманула одну старушку, свою преподавательницу английского, Софью Яковлевну. Я притворилась, что забыла ей отдать деньги за урок, а сама после урока пошла и купила на эти деньги тушь для ресниц. Она была после болезни, после онкологической операции. То был первый урок после перерыва на ее лечение, и, только взглянув на нее, я поняла, что она долго не протянет, и подумала, что деньги ей, наверное, уже не пригодятся. Провожая меня, она расплакалась. Мне было стыдно и страшно, и все-таки я не отдала ей деньги, а пошла и купила эту тушь. Уроков у нас больше не было, Софья Яковлевна действительно скоро умерла.

Священник начал слушать, потом извинился, куда-то ушел. Я ждала. Он вернулся, набросил на меня свой шарф, произнес текст про «отпускаю тебе, дочь моя», перекрестил, и я пошла. Как я обошлась с целованием руки – не помню.

Сам обряд своего крещения – вообще не помню.

Все венчание меня преследовало чувство странности и неестественности происходившего. Эти короны – венцы, которые нельзя надеть на голову, а должен кто-то держать над тобой – неудобно, на вытянутых руках – и поспевать еще за флагманской группой: я, он, священник. Эти круги по церкви. Хмурое лицо батюшки. Тот факт, что ему нужно предъявить свидетельство из ЗАГСа.

Свекровь споткнулась на каменном полу и шлепнулась прямо на коленки. Мой отец при этом шарахнулся от нее прочь, вместо того чтобы помочь: решил, что она в религиозном экстазе.

Через год в этой же церкви мы крестили моего сына.

А еще через два я записывалась на прием в Патриархии на предмет церковного развода.

Канцелярия патриарха находилась где-то на Остоженке, сейчас точно не помню. Прием вел молодой поп вполне светских манер.

– Нет, дочь моя, патриарх прекратил рассмотрение прошений о разводе. Слишком их стало много. Браки свершаются на небесах, так что, если чувствуешь, что ошиблась, – что ж, покайся, поживи в воздержании, и Господь приведет к тебе нужного человека.

Это было не совсем то, чего я ожидала, да оно и неудивительно, поскольку чего нужно было ожидать, я понятия не имела. О воздержании, впрочем, не могло быть и речи: я жила с тем, с вишневыми глазами и бровями вразлет. Но позже, довольно сильно позже, после периода сексуального самоутверждения, и периода восстановления, и периода ложного гнездования, как называла подружка Алка постоянные отношения с иллюзорными перспективами, оно – воздержание – таки меня догнало. Здесь, в этой квартире.

Анна

1990–2010 гг., Москва

Летом, если не ехала на дачу, я оставалась здесь одна. С котом.

В сталинке душно, толстые стены прогреваются, как печь. Я открывала окна и входную дверь настежь, чтобы продувало насквозь.

Приближались двухтысячные, Москва обзавелась illumination и ночными звуками, шумом, круглосуточными пробками и уже начинала к ним привыкать. Софи, той моей француженке, понравилось бы. Отстраивались и храмы, и ночные клубы, и торговые палатки у метро.

Летними ночами на Пятницкой у какого-то подъезда толклись радостные, веселые, со стаканами и сигаретами люди. Доносилась музыка. «Зайдем?» – «Давай». На высокой лестнице темно, отдельные слова и смешки, окрики, угадываются движения человеческих фигур, мелькают цветные лучи. Еще сильнее бьет по ушам музыка. На стенах висят, кажется, какие-то абстрактные картины. Шаг – внутри воздух становится звуком, ритм пробивает барабанные перепонки, мгновенно захватывает мозг. Ты становишься частью вибраций, входящих в тело, в селезенку, сердце и легкие вместе с мельканием света, слепящим глаза. Переговариваться – только ором и прямо в ухо друг другу. Счастливые тени в экстазе двигаются в ритме пространства.

Клуб «Третий глаз» – один из первых в Москве. В старинной купеческой квартире, в маленьком особнячке. Буквально за углом, в Черниговском переулке, с 1514 года стоит храм Усекновения главы Иоанна Предтечи, воздвигнутый на месте обветшавшей деревянной монастырской церкви. Именно он стал первым каменным храмом в Заречье, небогатом ремесленном районе, окруженном густым лесом. Сам Черниговский переулок – двести метров с двумя поворотами под прямым углом – соединяет Пятницкую, тогда Ленивку, с Ордынкой. Там же Толмачевские и прочие переулки с говорящими названиями – татаро-монгольские дела.

После семнадцатого года участь многочисленных местных храмов была плачевна – закрыты, кресты снесены, сначала баптистские молитвенные дома, затем склады с туалетами в бывших алтарях. К московской Олимпиаде-80 между вариантами – снести, сровняв с землей, или восстановить для предъявления иностранцам исторического наследия – был выбран второй. Восстановили, худо-бедно отреставрировали, вернули кресты.

В 1991 году храм на углу Черниговского переулка был возвращен Церкви.

Именно в этом, 1991 году, буквально за полгода до, были получены разрешения на открытие Творческого центра «Третий глаз».

Позже члены общины церкви Михаила и Фёдора Черниговских методично громили клуб, а чиновники от РПЦ так же методично подавали на «Третий глаз» в суд.