Не знаю - Екатерина Владимировна Чиркова

class="p1">Или жизнь в трудницах-прислужницах в домике при церкви, без денег, без занавесок, без прав. Без веры.

* * *

Первый муж, чья миссия в моей жизни была, если вдуматься, несовместимо двоякой – дефлорация и восполнение дефицита отцовской фигуры, – играл в веру. Верующим он не был. Но ему шло православие – к его благости, спокойствию, вроде бы добродушию, внешности в духе картин Константина Васильева. До нашего знакомства я как-то была совсем далека от православия и мало задумывалась о вопросах христианства в принципе, даже в подростковом возрасте, которому так свойственны самого разного рода экзистенциальные искания.

Единственное – Страшный суд меня немного смущал. Примерно так, как я думаю: а вдруг именно этот попрошайка не врет, что его обокрали? Я задавала себе вопрос: а вдруг Страшный суд действительно существует? И сейчас иногда мне приходит это в голову.

«Ой, ты такая циничная!» – отреагировала на мои юношеские рассуждения о Страшном суде тогдашняя моя подружка Катька. То есть у нее выходило, что я на всякий случай, только за-ради Страшного суда опасаюсь грешить. Сама она стояла на жестко материалистических и феминистских позициях, категорически не собиралась замуж и жила на доходы от воспитания и коммерческого спаривания кобелей немецкой овчарки.

Меж тем о грехе я в ту пору имела лишь самые общие представления. Не далее перечня семи смертных, да и то неточно. Де-факто степень моей невинности была чрезмерна до тошноты, до искушения. В сочетании с полной жизненной глупостью и открытостью она делала меня настоящим исчадием ада.

С будущим бывшим мы часто заходили в православные церкви, я смотрела в безобъемные византийские лица, очерченные темными контурами, лишенные собственного выражения, несущие лишь мировую, всечеловеческую или Господнюю тайную радость, но чаще – явную скорбь. Глаза, отчеркнутые тонкими штрихами век. Вертикальная складка – морщинка меж бровями. Удлиненные фигуры, конечности и лица; кисти и колени, повернутые как будто при помощи шарниров, как у марионеток. Стертые, блеклые краски фресок – матовые, облупившиеся.

Однажды мы с девочками-однокурсницами наугад ткнули пальцем в расписание поездов и отправились в Вологду, а там – в Ферапонтово, смотреть фрески Дионисия в монастыре. Была середина осени, ранним утром над озером поднимались сотни языков светящегося пара. На холме небольшой белый монастырь стоял, окруженный светом восходившего солнца. Внутри были синие-синие божественные фрески на белой стене и тишина.

Нас было трое: я, Ксюха и Олька. Олька – постарше нас, рассудительная, следила за расписанием и билетами. Ксюха – болезненно худая, бледненькая, постоянно хотела есть. Первым словом, которое Ксюха произнесла, едва спрыгнув из поезда на вологодский перрон, было слово «суп» – и это в шесть утра. На обратном пути Олька сказала, что обедать в кафе нет времени, мы купили какого-то кефира и пирогов, которые поглощали на улице, созерцая местную речуху с маленького моста. Одеты мы были по-походному: я, например, в куртку мужа, большеватую мне размеров на пять, и в платок, замотанный по-деревенски вокруг головы.

– Дер-р-ревня! – припечатали местные вологодские цацы, проходя мимо на каблучках, при макияже.

Интересно, а были они в Ферапонтово, смотрели на фрески? Или как я? – до соборов Московского Кремля я добралась, только когда сын стал школьником, с ним за компанию.

Московские церквы тогдашние были совсем не те, что нынче.

Но уже и не таковы, как еще чуть раньше, до перестройки, до моего замужества, до падения СССР. Тогда на углу Большой Никитской – я вот и забыла, как она тогда называлась… а, улица Герцена, вот, – значит, на углу Герцена и бульвара, за кирпичной пятиэтажкой с гастрономом в первом этаже (там работала кассиром мама одноклассницы, балованной и рыхлой хорошистки, будущей учительницы русского языка и литературы) торчала зеленая остроугольная крыша без креста, вросшая в асфальт до половины окошек. Мимо нее я бежала в школу, спрыгнув перед этим с бульвара на проезжую часть ускорения ради и срезав через задний двор гастронома. Внутри белокирпичных грязненьких стен, за притопленными в асфальт окошками бывали люди, перекладывали папки с бумагами. «Наверно, какие-нибудь научные работники», – вскользь, на бегу думалось мне. Возможно, то были сотрудники организации под названием «Союзлесзагспирт» или какого-либо иного из многих учреждений, побывавших постояльцами церкви преподобного Феодора Студита у Никитских ворот, в коей крещен был, а позже пел на клиросе Суворов. А еще ранее здесь стоял монастырь, занимавший, если я верно понимаю, целый квартал, на месте которого выстроен был и тот дом с гастрономом, и много чего в округе. Сегодня церковь отстроена, вокруг сад, и она более не кажется такой крошечной, как во времена моей школьной учебы. А историю ее можно почитать на аккуратном, ухоженном церковном сайте.

У нас на «Юго-Западной» была своя церковь – архангела Михаила. Красного кирпича, совсем заброшенная, посыпавшаяся. Когда мы в августе, возвращаясь из Коктебеля, ехали с вокзала на такси, отец обычно говорил: «Вот там у церкви – разворот». И красная церковь навсегда связалась в моем сознании с цоканьем поворотника. Ее теперь тоже вернули к жизни: покрасили в тяжелый бордовый цвет и запустили как действующую. Во времена запустения мы, советские дети, там бывали, пробирались через заросли крапивы, протискивались через зияния порушенной кирпичной кладки, мимо проржавевших засовов, ступали осторожно, невольно стараясь приглушить гулкость шагов, рассаживались на каменном полу, покрытом многолетней пылью и просто грязью, вглядывались в лица, кое-где смотревшие на нас со стен в полумраке. После ремонта я туда не заходила.

В конце восьмидесятых Москва вообще была странная. Да, церкви были закрыты, но и как-то все было закрыто. Две недели, которые у меня по обмену жила девчонка-француженка, превратились в нескончаемый марафон Островского, Грибоедова и Чайковского. Больше вести ее было некуда. Спектакль студенческого театра МГУ выглядел жесткой альтернативой. Килограмм сыра, который я радостно отхватила в волнующейся очереди, оказался «фи, я такой не ем». Да, примерно в это время в Москве заработали первые дискотеки. Но я была не в курсе. Наверное, к лучшему. Судя по свидетельствам очевидцев, думаю, из «Молока» мы с Софи просто не вернулись бы.

– А почему в Москве нет освещения ночью? – спрашивала Софи, гостья из Парижа.

– В смысле, нет освещения? Вот же фонари.

– Да нет, ну не фонари, а освещение, illumination, красивая, цветная подсветка зданий, чтобы можно было гулять, смотреть.

– Ну… и так красиво, разве нет? И все видно.

– Oh, merde…

Боюсь, специалистом по русской культуре или, на худой конец, советологом, как хотели ее родители, Софи не стала. Ей просто не повезло, надо было приехать чуть-чуть попозже. Сейчас соображу… то был второй курс,