Журнал «Вокруг Света» №09 за 1972 год - Вокруг Света

Именно поэтому гравировки на камнях, оленьих рогах, кости, статуэтки, вырезанные из мамонтовой кости, — все эти изделия искусства древнекаменного века даже как бы подтверждали идею о постепенном осваивании человеком палеолита художественных навыков... И вдруг рядом с грубыми, приблизительными поделками — высочайшего класса реалистическая монументальная живопись. Она не вписывалась в привычную теорию. Она казалась чужеродным элементом.

Курьер «Вокруг света». Отступление четвертое

Чужеродный элемент... Как часто новое, истинное открытие отвергается само по себе именно потому, что оно кажется несовместимым со всей суммой" знаний, накопленной к этому времени. Даже если это открытие своевременно, не опережает свой век. не видится фантастическим на общем уровне развития науки.

...Галилей всю свою жизнь игнорировал открытие Кеплера об эллиптичности планетных орбит. Ни в своих трудах, ни в своих письмах он ни разу не обмолвился о гениальном открытии своего коллеги. Не знать о работах

Кеплера Галилей просто не мог — в то время астрономия была основным делом Галилея и он состоял в переписке с Кеплером. И тем не менее, начиная с момента открытия до самой своей смерти, в течение тридцати лет, Галилей рассуждал в своих астрономических трудах так, словно работ Кеплера не существовало. «В данном случае, — пишет доктор физико-математических наук И. Погребысский, — неприятие открытия одного гениального ученого другим нельзя объяснить ни принципиальным различием мировоззрений и методологий, неподготовленностью или консерватизмом, ни возрастным барьером воспринимающей стороны (Галилей был старше Кеплера только на семь лет). И тем не менее налицо явная невосприимчивость Галилея к новому...» Дело, видимо, в том, заключает И. Погребысский, что открытие Кеплера оказалось неприемлемым для Галилея-мыслителя, вступило в противоречие «со всей системой эстетических, математических, естественноведческих взглядов Галилея». Открытие Кеплера опровергало многовековое, еще с античных времен устоявшееся представление о том, что естественным движением всегда является движение по окружности. В том огромном здании миропорядка, которое выстроил Галилей, места для открытия Кеплера не было. А стоило ли ради одного факта перестраивать его? Ведь сам Галилей неоднократно подчеркивал, что понимание причин, исходного смысла всего происходящего бесконечно важнее, чем простое знание факта или многократно выверенные опыты...

Альтамиру «не видели», а потом не принимали, отвергая саму ее возможность, крупнейшие эволюционисты-археологи. Они не могли признать живопись Альтамиры, пока верили в универсальность эволюционизма. «Разубеждало» их постепенно все, что происходило не только в узкой области первобытной археологии, но и в этнологии, антропологии, философии, социологии, эстетике, искусствоведении конца XIX века. Становилось все яснее, что эволюционизм не универсален: творческая деятельность людей, искусство, общество имеют свои законы, не сводимые к законам биологической эволюции.

Именно это и можно назвать обобщающей основной причиной непризнания Альтамиры.

Закономерный ход науки, определяемый более глубокими факторами, чем мнение группы ученых, решил судьбы Альтамиры.

Курьер «Вокруг света». Заключение

...Итак, даже на одном примере из истории науки можно убедиться, насколько сложна эта проблема — научное открытие и его восприятие. Как все было бы просто, если те горестные и трагические случаи непонимания научной общественностью выдающихся — да и не только выдающихся, а вообще — открытий, что зафиксированы историей, можно было бы объяснить лишь косностью, научным консерватизмом, традиционностью мышления...

И тут возникает вопрос, а нельзя ли сейчас, на основе анализов исторических фактов снять вообще или хотя бы свести до минимума все барьеры, подобные тем, что стояли некогда перед Саутуолой и другими исследователями? Нельзя ли сделать так, чтобы всякие субъективные факторы были исключены при оценке того или иного открытия?

Нет. Науку делает человек. Человек совершает открытия. Он же и является верховным вершителем судеб их, какие бы совершенные механизмы и машины ни были у него на вооружении. И кроме того, зададимся вопросом: а всегда ли такие барьеры вредны науке, ее поступательному движению?

В связи с этим хочется привести слова члена-корреспондента Академии наук СССР С. Микулинского и доктора психологических наук М. Ярошевского. «Весь смысл деятельности ученого сводится к тому, чтобы сказать свое слово, чтобы присоединить хоть небольшую, но собственную крупицу ко всеобщему запасу позитивных знаний. Этот могучий, социальный по своей природе мотив приобретает резкую форму личной заинтересованности в утверждении собственных идей, в приоритете на открытие. И поскольку такой мотив оказывает неотвратимое влияние на характер восприятия отдельными учеными фактов, гипотез, концепций, наука вырабатывает своеобразный «защитный механизм», роль которого возрастает с ее развитием и ростом притязаний на оригинальный вклад в науку быстро увеличивающегося числа ее работников.

Поэтому сопротивление научной среды каждой новой идее следует рассматривать не только как отрицательный, блокирующий научное развитие фактор. Оно становится таковым в тех случаях, когда гипертрофируется нормальная работа критического аппарата научного мышления. Следовательно, речь должна идти не о том, чтобы вообще ослабить сопротивление всякой новой формации и тем самым обеспечить ее быстрое восприятие, а о том, чтобы оптимизировать деятельность механизма критики».

О том, какое значение имеет в нашу эпоху эта проблема «оптимизации механизма научной критики», в эпоху лавинообразного роста информации века научно-технической революции для каждой отрасли науки, хозяйства, вряд ли нужно говорить. Сейчас эта проблема выдвигается в ряд с крупнейшими проблемами науки нашего времени.

Выпуск «Курьера «Вокруг света» по материалам сборника «Научное открытие и его восприятие» («Наука». М., 1971, Институт истории естествознания и техники) подготовил В. ЛЕВИН.

Б. Фролов, кандидат исторических наук

Гарри Гаррисон. Неукротимая планета

Окончание. Начало в №№ 5—8.

Язон сбросил с себя оцепенение. У него было такое чувство, будто его пропустили через мясорубку; мысли вязли в густом тумане, заполнившем голову; наконец он вспомнил, что у него есть аптечка.

...Рассудок вернулся и привел с собой чувство одиночества. Без еды, без друзей, кругом враждебные силы чужой планеты... В недрах души зародился страх, и Язону стоило большого труда укрощать его.

— Думай, Язон, думай, не поддавайся эмоциям, — сказал он вслух, увещевая самого себя.

Сказал — и не обрадовался, так жалко прозвучал в пустоте его голос. В горле что-то застряло, он откашлялся, сплюнул и увидел кровь. Глядя на красное пятнышко, Язон вдруг ощутил прилив ярости. Как он ненавидел эту свирепую планету и невообразимую тупость живущих на ней людей! Он громко выругался. На этот раз голос его уже не казался жалким. Язон орал, грозил кому-то кулаком. И это, как ни странно, помогло. Гнев вытравил страх и вернул ему здравый смысл.

Совсем не так уж плохо посидеть на земле... Солнце ласково пригревало; и когда он откинулся на спину, то почти забыл о двойном тяготении. Где-то в глубинах сознания возникло старое стертое изречение: «Пока есть жизнь — есть надежда». Банально, ничего не скажешь, но в этих словах кроется зерно истины.

Итак, что у него есть в активе? Он изрядно потрепан, но жив. Ушибы и ссадины не страшные, кости целы. Пистолет в порядке; едва Язон подумал о нем, как он тотчас выскочил из кобуры. Да, пиррянское снаряжение сработанона совесть. Аптечку он уже проверил. Если он сохранит трезвость суждений, будет идти по возможности прямо и сумеет прокормиться плодами здешней земли, есть надежда добраться до города. Какой прием ждет его там — это другой вопрос. Придет — узнает. Сначала надо дойти.

Неистовые порывы ветра забросали его листьями и мусором, потом хлынул ливень. Мокрый, озябший, адски усталый, с трудом переставляя ноги, он брел по планете смерти.

Спустилась ночь, а дождь все лил. Ориентироваться было невозможно — значит, идти дальше бессмысленно. К тому же Язон совсем, выбился из сил. Деревья кругом были такие толстые и скользкие, что он и при обычном тяготении ни на одно не влез бы. Проверял под упавшими стволами, под кустами — всюду одинаково мокро. Под конец Язон свернулся калачиком на земле...

Около полуночи дождь прекратился, и сразу сильно похолодало. Язону приснилось, что он замерзает, к нему подкрадывается смерть, а проснувшись и с трудом открыв глаза, он убедился, что это почти так и есть. Между ветвями сыпал снежок, припорашивая землю, а заодно и Язона. У него все суставы окоченели; и когда он чихнул, грудь пронизала острая боль. Ноющие мышцы жаждали только покоя, но еще теплившийся рассудок приказал встать. Придерживаясь рукой за ствол, чтобы не упасть, он пошел вокруг дерева. Шаг за шагом, круг за кругом... Холод мало-помалу отступал, дрожь унялась. Усталость окутывала его тяжелой серой пеленой, а он все шел и шел с закрытыми глазами, открывая их только тогда, когда падал и надо было вставать.