Безумные дамочки - Джойс Элберт

— А в отеле осталось что-нибудь выпить?

— До черта недопитых бокалов.

— С окурками?

— Точно.

— Это для вкуса, — сказал Джек, вылезая из постели, и прошел в гостиную.

Он вернулся через несколько минут, держа в руке бокал Аниты с оранжевой жидкостью и позвякивающим кубиком льда. Жидкость весело сверкала в холодном утреннем свете.

— Что это такое? — подозрительно спросила Анита.

— Адская смесь под названием ОП. Не смущайся, если не знаешь, что это такое.

— А что это?

— Остатки питья.

— О нет! Ты все слил в бокал? — То, что казалось веселым и забавным, неожиданно превратилось в нечто отвратительное и мерзкое. — И в такой хороший бокал?

— Я добавил апельсиновый и лимонный сок для вкуса. Лимонный сок очень важен, он незаменим для ОП. У тебя нет под рукой детских бутылочек?

Тем, кто не был связан с авиакомпаниями, этот вопрос показался бы странным, но дело было в том, что стюардессы крали детские бутылочки из стандартного набора на борту самолета, а дома использовали их вместо пульверизаторов для глажки формы, когда не было времени отправить ее в чистку.

— На кухне есть одна, — ответила Анита. — Сейчас принесу.

— Есть только один способ пить ОП, — проинформировал Джек, когда она вручала ему пластиковую бутылочку. — Из нее. Антисептики.

Он налил жидкость в бутылочку, вставил соску, поднял с пола подушку, улегся на нее, сунул в рот соску и с удовольствием начал потягивать напиток. Яично-желтая эмблема на темно-синей пилотской фуражке Джека вкупе с детской бутылочкой, наполненной остатками выпивки, создавала полное ощущение казармы. Пять месяцев тому назад (пять минут!) Анита так не подумала бы, но сейчас поняла, что Лайза как-то повлияла на изменение ее точки зрения. Она как-то изменилась. Может, потому, что Лайза тоже так бы смотрела на Джека. Да, она услышала хрипловатый смех Лайзы и тоже рассмеялась.

Нелюбимые женщины часто считают, что им достаточно всего лишь копировать стиль своих предшественниц, чтобы завоевать любовь мужчины. К сожалению, это не помогает. Даже самая непривлекательная форма оригинальности предпочтительнее имитации. Поначалу оригинальность может быть хуже подражания, но она все-таки создает собственную ауру, она требует свободы и простора и в итоге оправдывает себя. Не понимая этого, Анита спрятала свои индивидуальные черты за копиями поведения преуспевающих девушек. Позднее придется удивляться, почему же ей не везет, но Джек кожей уже почувствовал ее неискренность и целиком сосредоточился на поглощении ОП.

Аните было ясно, что он не будет заниматься с ней любовью, и в душе боролись чувство облегчения и ощущение того, что тебя отвергли. Она не хотела секса, но хотела быть желанной. Эрекция у Джека пропала, и он ничего не собирался делать, чтобы восстановить ее. Он просто не замечал присутствия девушки. Для него она ничем сейчас не отличалась от вазы или лампы. Даже когда Анита перелезла через него, чтобы взять телефонный аппарат и договориться с парикмахером. К счастью, ее могли принять в десять часов.

— Вечером я лечу в Гамбург, — сказала она Джеку, когда положила трубку.

— Ну?

— Меня не будет только два дня.

Он вскочил и начал одеваться, будто опаздывал на самолет.

— Я позвоню, — сказал он.

— Симона переезжает к Роберту.

Он коротко взглянул на нее, но она не поняла смысла его взгляда.

— Быстро они…

— Она заходила за собакой, пока ты спал. И говорила только о Роберте. Очевидно, ночь у них была успешной.

— Наверное.

Анита ощутила приступ знакомого отчаяния. Скоро он оденется, уйдет и, возможно, никогда не вернется? Я позвоню. Когда? В какой день? В какой час? Но не было смысла допытываться, все равно ничего не добьешься, только продемонстрируешь свои переживания. Если Анита чему-нибудь научилась, так это не раскрывать рта в подобных случаях и надеяться на лучшее. Нет. Молиться о будущем.

— Думай обо мне в парикмахерской, — сказал напоследок Джек, поцеловал ее и решительно вышел из квартиры, что было очень типично для летчиков, чья жизнь проходит в принятии быстрых решений. Пилоты не медлят, у них острое чувство времени, они привыкли сначала действовать, а потом думать. Нет смысла размышлять об их словах, о торопливом прощании. Так что, когда Анита через несколько минут пошла в душ и нашла на раковине смятую записку от Джека, она не очень размышляла над ее содержанием: «У тебя кончается зубная паста».

Под этими словами он нарисовал пронзенное стрелой сердце. На одном конце стрелы было написано: «Любовь». На другом: «Ненависть».

Утро в четверг у Лу Маррон отличалось от утра у Симоны, Беверли и Аниты главным образом тем, что первой была не мысль о мужчине, а мысль о работе.

Черное тело Маршалла рядом с ней, когда она раскрыла глаза в своей спальне с розово-лиловыми обоями, не имело никакого отношения к ее мыслям. Правда, что он мужчина, что ночью они занимались любовью, что у него несомненные физические достоинства, но все-таки никакого сходства между ней и другими тремя девушками не было, поскольку Симона проснулась с блеющими звуками любви к Роберту Фингерхуду; Беверли — с мыслями о кошмарном браке; Анита обнаружила, что Джек Бейли может взлететь в стратосферу, и она о нем никогда не услышит; а Лу сразу пронзила мысль: Казак в воде. Эта мысль сверлила мозг, и тут же Лу вспомнила, что не написала интервью со Стивом Омахой, что ей еще нужно доказать Тони Эллиоту, насколько она лучше Питера Нортропа, и потому надо наградить колонкой именно ее. И для собственного хорошего самочувствия необходимо доказать самой себе свой профессионализм.

Еще ребенком она безнадежно стремилась к совершенству: была лучшей студенткой, единственной девушкой, закончившей школу «Уильям Каллен Брайант» в Филадельфии с незапятнанным дисциплинарным листом. («Мамочка, я ни разу не опоздала в школу».) Это же повторилось в высшей школе и колледже, Нью-Йоркском университете, при переходе на работу в Нью-Йорке (первая журналистка из тридцати пяти соискателей). Но очень скоро репортерская работа наскучила ей, она была слишком механической и не творческой.

Нет, увлечение художественной прозой овладело Лу еще в колледже. Ей нравилось брать интервью, ей легко было разговаривать с незнакомцами, получать нужные ответы, и она завоевывала расположение людей… Старик итальянец, торгующий летом льдом на улице МакДугал; танцовщица с маленькой грудью из «Метрополя»; стоматолог, специализирующийся на удалении зубов, который признался после двух бокалов мартини в пристрастии к чечетке. У нее было легкое перо, написанное легко читалось, потому что она много работала, чтобы скрыть от читателей свои творческие мучения.

Лу вообще много работала, дабы скрыть все свои муки. Она не хотела, чтобы кто-нибудь знал, какова она на самом деле, и осознавала, зачем так делает: она боялась, что если об этом узнают, то это может не понравиться. Иногда Лу думала, что, может быть, ей нужно было стать актрисой, она была великолепной притворщицей, но, по иронии судьбы, была слишком застенчивой, чтобы выйти на сцену. Лу могла беседовать с абсолютно незнакомыми людьми и вызывать их доверие, но выйти на публику — это уже выше ее сил. Ее натура нуждалась в более спокойной манере самовыражения. Таким являлось литературное творчество, но оно было слишком спокойным, очень безличным по сравнению с тем, когда стоишь перед аудиторией (или хотя бы перед камерой), более управляемым, контроль находится у тебя в руках. У редактора меньше контроля, чем у режиссера. Режиссер может сделать из актрисы фарш, котлету. Она очень боялась, что ее превратят в котлету. Почему же все-таки в ее снах так часто появляются топоры и ножи?

Однажды Лу перемололи в мясорубке любви. В семнадцать лет она забеременела от парня. Он погиб в автокатастрофе еще до рождения девочки (в пьяном виде врезался в телефонную будку; бывают ли в жизни случайные совпадения?). С его смертью в ней умерла и какая-то нежность, и хотя она как-то любила Дэвида, это не исчерпывало ее жизни. Суть в том, что Лу не хотела, чтобы ее эмоциональная девственность снова подвергалась испытаниям. Это было бы слишком больно.

Маршалл разговаривал во сне, зарывшись лицом в подушку, слова можно было разобрать с трудом:

— Подпись вашего поручителя неразборчива, мадам.

Мистер Безумец на другом конце кровати свернулся черно-белым пушистым клубком. Этой ночью он смотрел на их игрища, и его огромные желтые глаза казались еще больше в полутемной комнате. Ей было интересно знать, что думают коты, когда видят такое, что же они при этом чувствуют? Его острый интерес к подобным спектаклям был настолько очевиден, что наконец-то достал Дэвида, поэтому, когда она с ним трахалась, кот беспощадно изгонялся из спальни.