Спасая Амели - Кэти Гольке

– Девочка здесь? – Глаза бабушки затуманились.

– Нет, но один мой друг привезет ее сюда… если вы позволите. Я должна послать ему письмо по почте. Зашифрованное. Амели очень маленькая – ей всего четыре года. – В глазах Рейчел была мольба.

– Привози! – разрешила Хильда.

Но Лия сжала руку бабушки, призывая ее не спешить, подумать.

Глаза старушки заблестели от посетившей ее мысли.

– Лия учит петь детей-сирот из городка и детей беженцев, которые тоненькой струйкой стекаются в деревушку. Мы можем сказать, что взяли беженку. Она затеряется среди остальных. – На устах старушки играла полуулыбка. – Но ты должна продолжать маскироваться. Если кто-нибудь увидит вас с Лией – даже поодиночке, – сразу же станет понятно, что вы сестры.

– Амели глухая. Она не сможет затеряться среди других ребятишек.

С момента знакомства Лия еще не видела, чтобы Рейчел было так неловко.

– Она не сможет петь. На самом деле ее вообще никто не должен видеть.

Часть II

Октябрь 1939 года

23

Амели давно уже не сосала палец. Но в кромешной ночной темноте, лежа на самодельной соломенной постели под крышей сельского дома, девочка незаметно сунула большой палец в рот. Она немного успокоилась, хотя пальцем маму не заменишь.

Малышка не понимала, что произошло, в чем она провинилась, почему много недель назад ее вырвали из приятно пахнущих маминых объятий и запихнули в вонючее, пропахшее дымом шерстяное одеяло. А потом была тряска по ухабистым дорогам, и наконец ее сунули в руки незнакомой женщине – женщине, которая тут же остригла кудряшки Амели, сделала ее похожей на мальчика.

Амели не нравилась колючая рубашка, ледерхозен[30] и грязная шерстяная кепка, в которую ее обрядили. Девочка скучала по своим красивым платьям и мягким косичкам-бубликам, которые иногда заплетала ей мама и которые потом щекотали щечки. Ей не хватало даже купания.

Амели снилась мама, но, когда девочка просыпалась, образ маминой улыбки блекнул так же быстро, как высыхала роса за окном кухни. Амели боялась, что, если она забудет маму, мама забудет ее.

Женщина в засаленном фартуке кормила девочку, иногда улыбалась ей, ласково двигала губами – очень похоже делала и мама. Но эта женщина совершенно не умела разговаривать на языке жестов, поэтому не имело значения, как часто и отчаянно Амели задавала ей вопрос: «Где мамочка? Где мамочка?» – она не получала ответа. Малышка прикоснулась к груди женщины, ее горлу, лицу и почувствовала такое же нежное урчание, какое чувствовала, когда льнула к маме.

Но эта женщина пахла иначе, ее кожа была не такой мягкой и шелковистой, как у мамы. От этой женщины доносился легкий запах животных, которые жили в сарае и на скотном дворе прямо за дверью кухни: корова с большими глазами, расхаживающий с важным видом гусь, валяющаяся в грязи свинья, покорный коричневый ослик с грубой, покрытой перхотью шерстью. И все это дополнял дрожжевой аромат свежеиспеченного хлеба.

Еще никогда в жизни Амели не пробовала такого восхитительного хлеба и такого желтого сливочного масла, тоненьким слоем размазанного по кусочку хлеба. Эта женщина иногда даже накладывала поверх масла сладкое варенье из черной смородины – редчайшее лакомство. Мама частенько отказывала Амели в темно-пурпурной сласти: она, улыбаясь, качала тонким пальчиком, когда малышка тянулась ручками за глиняным горшочком.

Амели до сих пор засыпала в слезах. Иногда ухаживавшая за ней женщина взбиралась по лестнице на чердак, брала девочку на руки и нежно ее укачивала. Амели не знала, когда это случится, и случится ли вообще. И почему женщина это делает. Но в такие исполненные нежности мгновения Амели вновь пыталась разговаривать на языке жестов, однако, похоже, это только расстраивало женщину – она отталкивала ручки девочки.

Днем и ночью в дом приходили и уходили люди, иногда Амели быстренько прятали под раковину в кухне, за занавеску, которая доходила до самого пола. Женщина показывала Амели, чтобы та сидела тихо как мышка, и девочка изо всех сил старалась быть послушной. Обычно там она и засыпала.

* * *

В тот вечер Лия поставила чернильную кляксу на столе, когда в нерешительности замерла над письмом Фридриху. «Еще один секрет – целая литания секретов. Очередное “кое-что”, о чем я не расскажу своему супругу… из страха, что он встревожится из-за того, в чем помочь не сможет, чего не сможет предотвратить? Из боязни, что он велит мне выгнать Рейчел, потому что она со своей преследуемой глухой девочкой может накликать опасность и на нас? Нет. Из страха, что он заставил бы меня принять их помимо моего желания. Из страха, что она так похожа на меня, но намного превосходит меня во всем. К тому же она явилась с ребенком, которому так нужна любовь! Из страха, что Рейчел понравится Фридриху – и ее саму привлечет его мужественность и надежность. – Лия прикусила губу. – Она ничего не сказала о том, сделали ли ей в Институте…» – Она подавила рыдания.

Лия недописала письмо, но сложила его и спрятала в конверт. Завтра она закончит. Женщина погасила свет, проверила, как чувствует себя бабушка – старушка тихонько и размеренно дышала во сне, – и отправилась в комнатку, в которой выросла. Сбросила туфли, откинула одеяло и легла рядом с сестрой.

Лия повернулась на бок, спиной к сестре. Рейчел действительно ее сестра-близнец – бесспорно, более красивая сестра, – но именно Лия вышла замуж за Фридриха, именно ее бабушка воспитала как родную дочь. Лия должна убедиться, что эта нежданная гостья не забудет, кто она такая. О том, где ее место. И при любой возможности будет напоминать ей об опасности, которую она навлекла на их головы.

24

Часы в редакции били каждые полчаса: четыре, половина пятого, пять, половина шестого, шесть часов утра. Джейсон потянулся, потер тыльной стороной ладони глаза, пытаясь проснуться. Он закончил работу еще час назад, но не мог заставить себя вернуться в гостиницу, опасаясь внимания слишком ретивых утренних патрульных. Лучше он час подождет, а потом попытается найти место, где по утрам в воскресенье подают завтраки.

У него еще должно хватить времени на то, чтобы забежать в гостиницу, побриться, надеть свежую рубашку, прежде чем отправиться на подпольную церковную службу. Джейсон встал, потянулся – вверх, к потолку, потом вниз, к полу, выгнул затекшую спину, как кошка.

Его нельзя было назвать человеком, регулярно посещающим церковь, – у Джейсона не было ни времени, ни желания, и с детства его никто не заставлял это делать. Но сегодня он решил отправиться туда ради сенсации о некоем непокорном священнике-пацифисте. Этот человек помог основать новую церковь, о которой Джейсон уже писал, – Исповедальную церковь, – и осмелился выказать неуважение к политике Гитлера. Когда Гитлер только-только пришел к власти, священник заявил, что настоящим правителем, истинным учителем есть один Иисус Христос. Уже после первого подобного высказывания радиопрограмма Бонхёффера была прервана. А совсем недавно ему было запрещено проповедовать в Берлине.

Больше всего Джейсона и его редактора удивило и обескуражило то, что Дитрих Бонхёффер решил вернуться в Берлин. Предположим, здесь осталась его семья. Но согласно проверенным источникам, Бонхёффер благополучно отбыл в Америку. По словам самого пастора, он вернулся в Германию потому, что не мог в такое время оставить свою церковь. Он не будет иметь права участвовать в восстановлении христианской жизни в послевоенной Германии, если не разделит горести и беды со своим народом. Подобного рода бунтарство и героизм, неважно даже, направлены ли они на благое дело, были как раз по душе Джейсону и к тому же могли стать настоящей сенсацией.

А ему была необходима сенсация. Вся эта история с Рейчел Крамер нарушила его размеренную жизнь. Когда американский журналист из конкурирующего издания опубликовал сенсационный репортаж об аресте доктора Рудольфа Крамера и о таинственном исчезновении его дочери, главный редактор едва не стер Джейсона в порошок, угрожая отослать его в Китай, – потому, что именно Джейсон крутился возле дочери Крамера на августовском балу.

Если бы редактор только знал! Подлинная история Рейчел – настоящая бомба, она достойна целого романа, а возможно, и Пулитцеровской премии. Но Джейсон не решался ее напечатать – ни здесь, ни в Америке. Нельзя, чтобы его имя хоть каким-то образом было связано с участниками событий.

Джейсон знал, что фотографии Рейчел публиковались в газетах, были они и в гестапо, и на контрольно-пропускных пунктах, и у патруля на границе. Эсэсовцы не придумали ничего лучше, как объявить Рейчел врагом рейха, и в случае обнаружения ее надлежало арестовать и доставить в Берлин для допроса. Джейсон закрыл глаза, вздохнул и в сотый раз пожалел о том, что не знает, в безопасности ли она. Безопасность Рейчел – единственное, чего он хотел, единственное, о чем просил. Но Джейсон отлично понимал, что безопасность сейчас не означает безопасность в дальнейшем. Рейчел, ее бабушка и сестра – все оказались под прицелом СС.