Пазолини. Умереть за идеи - Карнеро Роберто

Роман вышел в конце мая и неожиданно имел огромный успех у публики: к середине июня первое издание было раскуплено. В Corriere della Sera 28 июня была опубликована рецензия Эмилио Чекки с негативной оценкой – мы уже цитировали его выше:

Это фриульско-романское двуязычие, смешанное с итальянским, кажется мне признаком того, что творчество Пазолини построено скорее на литературном, интеллектуальном и эстетском фундаменте. Избыточность, сквозящая в «Шпане», имеет типично умозрительный характер, именно он определяет описание страданий и варварства их жалкой жизни. Пазолини искажает действительность до гротеска и отвращения; он переполняет свою речь нецензурной лексикой, опасаясь, что его примут за литератора. И чем сильнее он опасается, тем явственней это становится{Cecchi 1955.}.

Некоторое время спустя Ливио Гарцанти написал Пазолини: «Имея на руках данные продаж, должен сказать, что это впервые, когда статья Чекки в Corriere помогает продать книгу. Поблагодари его за это»{Цит. по Naldini 1989, стр. 172.}.

Негативные оценки дали и коммунистические критики. Например, Карло Салинари103: «Пазолини, казалось, выбрал в качестве основной темы мир римского люмпен-пролетариата, однако истинные причины его интереса имеют отвратительный привкус грязи, унижения, разложения и мерзости»{Там же, стр. 173.}. Джованни Берлингер104 написал примерно то же самое: «Текст полон презрения и отвращения к людям, представления о действительности поверхностны и искажены, отображение сложной и многогранной реальности носит мрачный и болезненный характер […]. Этой фальшивой летописи надо бы противопоставить правдивую историю представителей римской молодежи»{Там же.}.

Салинари в своей критике пошел и дальше. Рассуждая об использовании Пазолини римского диалекта, он писал о «литературной игре», которую определили «типично формалистско-декадентские литературные вкусы», о том, что в основе лингвистического выбора автора лежал не «римский диалект во всей его сложности и богатстве», а только лишь «одна его сторона, самая грязная и жуликоватая, жаргон преступного мира, оскорбительная лексика, язык аллюзий, на котором говорят в мире бандитов». Он утверждал:

Лингвистическое недоразумение – это всего лишь признак недоразумения более тотального. Пазолини, казалось, выбрал в качестве основной темы мир римского люмпен-пролетариата, однако истинные причины его интереса имеют отвратительный привкус грязи, унижения, разложения и мерзости. Грязь, пылища, плесень, слизь царят на всех страницах; жир, пот, противные запахи, непристойность используются в качестве приправы […]. Преобладают вонища, физическая и моральная мерзость. Текст – пример прямого натурализма, сквозь него красной нитью сквозит связь лингвистической небрежности с небрежностью содержания: легко узреть под фальшивым веризмом слов грязное воображение{Salinari 1960, стр. 57–62.}.

Очевидно, что левой критике не нравилось это «декадентство» Пазолини, оно было полной противоположностью социалистического реализма, официально признанного КПИ – пусть и достаточно умеренного по сравнению с тем, что царил в советской литературе. Писатель был просто обязан представлять в своих произведениях пролетариат в позитивном ключе, сопровождая и поощряя через творчество его социальное и политическое становление. По мнению подобных критиков «эстетическое чувство писателя не должно было предавать его в стремлении к реализму»{Siciliano 2005a, стр. 212.}. Идеологические шоры, совершенно очевидно, не позволяли им ни уловить осуждение в романе, ни ощутить поэтическую красоту такой книги, как «Шпана» – они испытывали лишь отвращение.

Марксистская и католическая критика сошлись в оценке романа. В католическом ежемесячнике Letture вышла рецензия Гаэтано Бизоля:

Книга, в целом, не предоставляет ни малейшей возможности позитивной […] оценки. Пазолини совершает первые шаги на литературном поприще, но они сопровождаются чрезмерной экспрессией, похожей на поведение неопытного актера, стремящегося произвести впечатление и с первых слов впадающего в гротеск. Став жертвой неправильного представления о реализме, он утратил необходимое чувство меры и фатально перешел границы действительности […]. Пазолини не смог уловить границу, отделяющую реальность от разрушительной выдумки […]. Странный литературный вкус к гадкому, приводящий к деформации произведения{Bisol 1955, стр. 354.}.

Пазолини, со своей стороны, старался как мог защищаться, пытаясь объяснить критикам свою точку зрения. Он назвал себя «последователем Грамши» и заявил: «Литераторы должны участвовать в политической жизни посредством собственных инструментов…, то есть скорее созерцая, чем действуя». Обращаясь к своим цензорам, он заметил: «Вместо того, чтобы обвинять, можно было хотя бы попытаться понять, это признак нехватки любви и смирения, попытка приписать литературе роль носителя мистики и онтологической морали, которые могли бы иметь успех до войны»{Цит. по Naldini 1989, стр. 173.}.

В один прекрасный момент цензура вышла из области культуры, литературы и эстетики, чтобы стать орудием политики и управления. Отдел по театральным постановкам и авторскому праву при Президентском совете, по инициативе министра внутренних дел Фернандо Тамброни, передал «Шпану» в миланские судебные органы по причине ■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■.

Гонения на Пазолини были развернуты теми, кого он называл «самой невежественной буржуазией Европы». Ясно, что автор написал свой роман для читателей. А читатели были обывателями. В книге обыватели, мещане, стали объектом жесткого осуждения. Поэтому обыватели сочли неприемлемыми не только содержание книги, но и лингвистическую форму, в которую оно было облечено, с присущей им нетерпимостью.

Подчеркнем: Пазолини выступал против итальянского буржуазного обывателя, ставя его перед фактом существования маргинального и стремительно маргинализирующегося мира, который он предпочел бы игнорировать, но за деградацию которого нес ответственность как правящий класс. Энцо Сичильяно писал:

Человеческая и социальная магма, бурлившая в римских пригородах, образовывала тревожащий пояс вокруг столицы: это было наглядное обвинение правительству, которое никак не могло освободиться от фашистского наследия. Пригороды выглядели раковой опухолью, оставшейся от диктатуры Муссолини: война и послевоенное время усугубили ситуацию. Новая демократия стремилась к экономическому благополучию, однако эти человеческие вопящие метастазы неуклонно распространялись по телу города{Siciliano 2005a, стр. 211.}.

Напомним – то были годы, когда молодой секретарь совета министров, политик и христианский демократ Джулио Андреотти105 жаловался на итальянский неореализм в кинофильмах (которые смотрел и которыми восхищался весь мир), виновный, по его мнению, в демонстрации худших сторон страны – он считал, что «грязное белье» надо стирать в семье.

Но вернемся назад к судебному заседанию по делу «Шпаны», которое состоялось в Милане 4 июля 1956 года. Защита просит включить в дело свидетельства «великих литераторов», в частности Джузеппе Унгаретти и Карло Бо106. Великий поэт не смог приехать из Рима, но отправил суду письмо, которое мы здесь приводим:

Я прочитал «Шпану», и могу утверждать, что это одна из лучших книг художественной прозы, вышедшая в Италии в последние годы. […] Я подтвердил эту мою убежденность тем, что я выдвинул роман вначале на премию Стрега, а потом на премию Виареджо, и объявил публичные дебаты в нашем обществе Литературной критики, председателем которого я являюсь. Дискуссия, которую вел профессор Стаффи, закончилась всеобщим признанием того, что книга целомудренна. Слова, вложенные в уста этих ребят, это те самые слова, что они употребляют в жизни, и заставить их говорить языком образованной молодежи значило бы пойти против истины. Писатель вправе изображать действительность такой, какова она есть. Писателя, который сознает свой долг, нельзя заставлять прятаться от жизни или лицемерить перед лицом социального бедствия, тем более когда он пишет о детях и подростках, ибо они страдают сильнее остальных. Пазолини не только испытал душевный порыв описать все это, но и смог поднять свое повествование до высочайшего поэтического уровня. Пьер Паоло Пазолини – самый талантливый писатель из ныне живущих в Италии. Любое его произведение – роман, критика, эссе, стихотворение, – может служит доказательством серьезнейшего дарования и сделало бы честь любому творцу{Цит. по Naldini 1989, стр. 191.}.