Воспоминания: из бумаг последнего государственного секретаря Российской империи - Сергей Ефимович Крыжановский

и еще. И долго, пока ладьи не скрылись за поворотом реки, видна была рука урядника и слышалось «ура». Но Сипягин был в упоении и ничего не заметил.

Судьба не пощадила, однако, Сипягина, и в конце концов истина открылась ему в своей неприглядной наготе. Правда, это было не в Ярославской, а во Владимирской губернии, где губернатор Цеймерн, русский немец, в астраханской казачьей форме, с виду Тарас Бульба, по прозванию Мазепа, оказался не столь распорядителен, как Штюрмер.

Мы ехали длинным поездом экипажей и тарантасов из Владимира в Суздаль, тщательно объезжая попадавшиеся на пути земские мосты, и вступили в какое-то большое село. На площади ожидала, по обычаю, толпа народа, разодетого по-праздничному, старики впереди с хлебом и солью. Сипягин вышел из коляски, и начались обычные расспросы: «Сколько душ в волости? Каковы хлеба? Есть ли подсобные промыслы?» и т. п. Когда темы были исчерпаны, один из стариков бросился к Сипягину: «Так значит, теперь, батюшка, ваше превосходительство, разрешите нам и по домам разойтись?» – «Да… конечно. Но почему [нужно об этом] спрашивать? Что такое?» – «А так, что хлеб на полях обсыпается (дело было во второй половине июля), а нас тут вот третий день, как собрали и держат твою милость встречать. Да на хлеб-соль полотенце, да на блюдо велено по целковому с души сложить». Тут вмешались бабы: «А нам, батюшка, ваше превосходительство, не знаем, как еще тебя величать, сарафаны новые пошить приказали, совсем разорение».

С Сипягиным чуть удар не случился. Все очарование поездки было разрушено. Он тотчас распорядился уволить виновного в неуместном усердии земского начальника Рагозина и уплатить крестьянам 300 рублей за убытки, сарафаны, хлеб да соль. Мрачный ходил он весь день и, сократив программу поездки, поспешил в Москву.

Вообще же поездка не могла не оставить тяжелых впечатлений в душе Сипягина. Противоречие между растущим богатством промышленных классов и обнищанием поместного дворянства в связи с изменением облика крестьянской жизни в фабричном районе и явной враждебностью рабочего класса, сильно тронутого социалистической пропагандой, особенно больно действовали на Сипягина, воплощавшего идеологию дворянской, помещичьей России и жившего надеждой воскресить и укрепить старый уклад русского быта.

В Романово-Борисоглебском уезде на пристани его встретил уездный предводитель дворянства – полуглухой, дряхлый старичок, явно не способный ни к какой ответственной роли и с трудом объяснявшийся при помощи слухового рожка. В Ростове Великом уездный предводитель дворянства Энгельгардт – врач по образованию – совмещал обязанности предводителя с вольной акушерской практикой в своем уезде. Остальные впечатления дворянской жизни в уездах, за малыми исключениями, были того же порядка. Всюду чувствовалось дворянское оскудение, и материальное, и личное, не оказывалось ни людей для службы, ни средств у них. Наряду с этим [наблюдалось] растущее богатство фабричной аристократии: прекрасные дома, больницы, приюты, школы, пышные обеды и приемы, явное обилие денег, заискивающая заносчивость новой знати, начинавшей чувствовать себя первенствующим сословием.

Плохое, а на фабриках старозаветных купцов, например, братьев Моргуновых, отвратительное положение рабочих, хмурые лица, местами косые взгляды придавали неприглядный оттенок многим впечатлениям, хотя, конечно, все это яснее бросалось в глаза нам, свите, шедшей сзади, где официальная улыбка уже сбегала с лица. «Собачья свадьба», – крикнул кто-то из толпы вслед нашему каравану, когда мы проезжали через какой-то рабочий поселок.

Особенное впечатление произвел на Сипягина волостной старшина знаменитого кустарного села Павлова, Нижегородской губернии, встретивший его на пристани во фраке. Сипягин даже отшатнулся, так был поражен этим зрелищем. В том же селе прием местных нотаблей[59] и завтрак происходили в доме того же старшины, которого поэтому волей-неволей пришлось посадить за стол. Сипягин морщился, но все же переломил себя и, выходя из-за стола, благодарил хозяина и даже подал ему руку. Это было с его стороны большой уступкой новым веяниям. Крайне неприятно поразил Сипягина и вид «Вестника Европы»[60], который оказался на столе у старшины.

Единственной светлой точкой на общем фоне грустных впечатлений был дворянский обед во Владимире, во время которого играл помещичий струнный оркестр, вероятно последний в этом роде, принадлежавший какому-то отставному гусару, кажется, Храповицкому, и все было очень нарядно и торжественно. Сипягин был так растроган, что на несколько минут утратил обычную свою сдержанность и сановитость, стал поводить под музыку плечом и пританцовывать. При выходе у крыльца – хмурая и враждебная толпа любопытных, и сразу было видно, что не Штюрмер тут губернаторствует.

К числу комических по неожиданности впечатлений относилась и беседа Сипягина с крестьянами-переводчиками. В Ярославском уезде имелось несколько сел, усвоивших своеобразный отхожий промысел – службу переводчиками в иностранных портах: в Швеции, Норвегии, Англии, а также Финляндии, куда они отправлялись на обучение мальчиками и откуда приезжали от времени до времени на побывку, а когда прикопляли денег и приходили в возраст, то окончательно возвращались домой и садились на хозяйство. Переводчики эти были представлены Сипягину как живое доказательство талантливости русского человека.

Их проэкзаменовали, и они твердо отвечали на разных языках. Большинство обучалось своему ремеслу в Финляндии. «Ну что, плохо там было, утесняли вас?» – спросил Сипягин. «Никак нет, – последовал ответ, – очень даже хорошо, жили свободно, порядки хороши, много лучше наших».

Месяца четыре по возвращении из поездки Сипягина Г. Г. Савич и я строчили всеподданнейшие отчеты о ней. Получилось несколько обширных фолиантов, в которых изложены были впечатления министра по всем отраслям управления, отмечены в подробности все останавливавшие на себе его внимание вопросы и вытекавшие отсюда его предположения. Создан был целый план законодательных и административных работ, на осуществление которых требовались бы долгие годы. Все это Сипягин тщательно рассматривал и исправлял и затем представил его величеству для прочтения.

Что он докладывал государю на словах в дополнение к официальному отчету и что говорил о вынесенных им впечатлениях, не знаю, но нам, спутникам, при расставании в Москве он определил их словами: «Мы стоим на вулкане». Слова эти показались нам большим преувеличением, но теперь вижу, что он правильнее нас расценивал положение.

Вопреки ходившим рассказам и анекдотам, рисовавшим его лентяем, кутилой, пустым и бездельным, и даже глупым человеком, Сипягин был, по крайней мере за время своего министерства, на редкость усердным и даже внимательным работником. Надо думать, что и раньше он много работал, так как в приемах сказывалась прочная привычка к труду и умение распределять время. Он крайне добросовестно занимался, всюду и во всем стараясь вникнуть в дело и дойти до корня. Труда и здоровья он не жалел. Просиживая до глубокой ночи за письменным столом, он рано утром был уже на ногах, позволяя себе лишний час сна только по воскресеньям. От природы он обладал большим запасом