Формула Бога - Жозе Душ Сантуш

На лице Томаша застыл ужас.

— И с вами делали такое?

— Да, делали.

— За то, что вы критиковали президента?

— Нет-нет. За то, что я защищал президента.

— За то, что защищали президента?

— Да. Хатами тогда был президентом и намеревался осуществить реформы, которые бы покончили с перегибами религиозных фанатиков, этих преступных безумцев, прославляющих невежество и превративших нашу жизнь в ад.

— И президент не может вас освободить?

Парса покачал головой.

— Теперь президент уже другой, радикал. Но я не об этом хотел сказать. Истина состоит в том, что Хатами, занимая президентский пост, не имел никакой власти над этими сумасшедшими. Я знаю, что говорю вещи, похожие на бред, но у нас тут, знаете, совсем не так, как было в Ираке, где Саддам приказывал, а остальные заглядывали ему в рот. Здесь все иначе. В 2003 году президент Хатами распорядился провести инспекцию в этой тюрьме. Официальная президентская комиссия, люди, которым он доверял, прибыли сюда и попытались осмотреть 209-й сектор. Но типы из Министерства разведки и безопасности их сюда просто не пустили.

— А что же люди президента?

— Убрались несолоно хлебавши. — Иранец сделал неопределенный жест. — Это чтобы вы ясно себе представляли, кто правит в стране… Здесь вообще творятся такие вещи… и никто ничего не может поделать… Однажды меня прокатили на «карусели». Бросили на спину на такую, знаете, вертушку диаметром в человеческий рост, привязали к ней за руки и за ноги и включили мотор. Эта штука вращалась с бешеной скоростью, а они горланили какую-то песню и били. Без разбору — куда попадут. — Он тяжело вздохнул. — Я потом кровью харкал.

— Изверги!

— Фарамарзу, вот этому молодому человеку, — пожилой иранец показал на одного из соседей по камере — костлявого парнишку с синяками под глазами, — они устроили такое, что в страшном сне не приснится. Привязали к гениталиям груз, подвесили за ноги под потолком и оставили висеть так, вниз головой, на целых три часа.

Томаш с неописуемым ужасом посмотрел на Фарамарза.

— Вы думаете… неужели они и со мной могут сделать такое?

Парса сел рядом с ним на пол.

— Все зависит от того, какое решение они примут относительно причин и целей вашего пребывания в неурочное время в Министерстве науки, — он провел кончиком языка по тонким губам. — Если решат, что вы занимались обычным воровством, дело может обойтись перебитыми палкой кистями рук и парой лет заключения. Ну, а если решат, что вы занимались шпионажем… тут я и загадывать боюсь.

Историк почувствовал приступ панического страха и пожалел, что не воспользовался шприцем.

— Но ведь я иностранец, они же не…

— Именно потому, что вы иностранец, — перебил Парса и поднял вверх указательный палец. — В одном я уверен: вам не избежать худшей из пыток, «могилы», или «белого безмолвия». Нет человека, который, подвергнувшись этой пытке, рано или поздно не сломался бы. Некоторые держатся три дня, есть такие, кто выдерживает три месяца, но в конце концов все во всем сознаются. А если не сознаются в Эвине, их отправляют в 59-ю тюрьму, там стократ хуже. Конечный результат один: все без исключения сознаются. Сознаются в том, что совершили, в том, что хотели совершить, а также в том, чего не совершали.

— И… и… что там делают с… арестованными?

— Где?

— В этой «могиле».

— В «могиле»? Ничего.

— Как ничего? Я не понимаю.

— «Могила» — это одиночная камера, похожая на склеп. Представьте себе, каково день за днем находиться в небольшом замкнутом объеме, тесном как склеп, ни с кем не разговаривая, не слыша никаких звуков. Когда я рассказываю о «могиле», вам кажется, что ничего особенного в этом нет, ведь так? Тем более по сравнению с «каруселью» или «чиккен-кебабом». На самом деле выдержать это… — Он махнул рукой. — Кое-кто даже теряет рассудок. В Эвине «могилы» есть во всех секторах, но самые страшные, как я сказал, не здесь, а в центрах содержания.

— Центры содержания?

— В газетах их называют «nahad-eh movazi», то есть параллельные структуры досудебного содержания. По сути это нелегальные тюрьмы, поскольку закон не предусматривает их существования. Принадлежат эти «параллельные структуры» добровольному вооруженному ополчению «Басидж», организациям типа «Ансар-и-Хезболла» и иранским спецслужбам. Они не зарегистрированы как тюрьмы, кто в них содержится — неизвестно, даже правительственные органы не имеют доступа к данным об их финансировании и структуре. Парламентарии и президент Хатами пытались поставить «nahad-eh movazi» под запрет, но не смогли.

— Как такое возможно?

Глаза иранца устремились кверху, словно переадресовывая вопрос небесным инстанциям.

— Такое возможно только в Иране, мой дорогой друг, — с горечью признал Парса. — Только в Иране.

— И вы уже бывали… были в таком центре?

— Конечно. Честно говоря, после первого ареста меня направили не в Эвин, а прямиком, знаете ли, в 59-ю тюрьму.

— Но вы говорите, в тюрьму, а не в эту… как ее… параллельную структуру.

— Обычно ее называют 59-й тюрьмой, или Эсхраат-Абад, но де-юре такого пенитенциарного учреждения нет. Это — наихудшая из печально известных «nahad-eh movazi».

— Она находится тут, в Тегеране?

— Да, 59-я тюрьма расположена в комплексе на проспекте Валиаср и контролирует ее «Сепах», разведорганы Корпуса стражей Исламской революции. Нет «могил» хуже, чем в этом центре содержания. Здешние, эвинские, по сравнению с ними — царские чертоги. Вы даже не представляете, как там ужасно… Можно сойти с ума в один день.

— И… иностранцев тоже туда помещают? — с содроганием спросил португалец.

— Да кого захотят! Кто попадает в 59-ю, как бы перестает существовать. В Эвине хоть список заключенных имеется. Там же ничего подобного нет и в помине… Так что могу вам дать один совет. — Парса помолчал. — Если есть в чем сознаться, лучше сразу сознайтесь, — тихо сказал он. — Вы слышите меня?

В тесной и грязной как хлев камере, где давило все — и мрачные, поросшие плесенью стены, и воздух, пропитанный тошнотворным запахом параши, Томаш не сомкнул глаз всю ночь и утром продолжал мучиться раздумьями, решая, что следует сказать, а о чем — промолчать, когда вызовут на допрос. Одно он знал твердо: ни при каких обстоятельствах он не должен сознаваться в том, что выполнял задание ЦРУ, ибо подобное признание было равнозначно смертному приговору.

Однако как он мог объяснить необъяснимое, а именно — взлом сейфа и знакомство с Багери? Хотя у историка и сложилось впечатление, что в момент, когда его захватили, иранский «подельник» был уже мертв, проверить этого он не мог. Следовательно, имелся риск, что Багери, останься он жив, начнет давать показания. И в любом случае, жив Багери или мертв, португалец не мог придумать объяснения его и своему присутствию в министерстве. И потом, если цэрэушника и не взяли живым, можно не сомневаться, что его личность установят и тут же займутся его связями. Могут допросить с пристрастием родственников и друзей, произвести обыски. И какие вскроются факты — неизвестно. В довершение ко всему не следовало забывать и о Бабаке. Удалось ли водителю скрыться или его тоже арестовали?

— Вас что-то заботит? — поинтересовался Парса. — Мне показалось, вы разговариваете сам с собой…

— Пытаюсь подготовиться, что говорить на допросе.

— Правду, — повторил свой совет иранец, — и избежите жестоких мучений.

Томаш не мог открыть незнакомому человеку, что последовать его совету не может. Парса, похоже, это понял.

— А если не можете сказать правду, — продолжил он, обратив лицо к сочившемуся из зарешеченного окошка дневному свету, — я дам вам совет: не верьте ничему, что бы вам ни говорили. Ни единому слову. — Он в упор посмотрел на португальца, и глаза его сверкнули. — Когда меня схватили в первый раз и бросили в 59-ю, они заявили мне, дескать, президент Хатами бежал из страны, а мои дочери арестованы и дали против меня показания. Сказано все это было с таким видом, что не поверить я не мог. И тогда они предложили мне подписать явку с повинной, заверяя, что так будет лучше для меня, поскольку это мой единственный шанс на прощение. Позже, когда я вышел на свободу, оказалось, что меня обманули. Президент продолжал исполнять свои обязанности, а моих дочерей никто не арестовывал.

Томаш был всецело занят мыслями о предстоящем допросе и в обед, когда рассеянно хлебал из алюминиевой миски жидкий куриный бульон. Наконец, сломленный усталостью, он забылся сном, свернувшись на подстилке, брошенной на сырой и холодный пол камеры общего содержания.

XVII

Из беспокойного сна, продолжавшегося несколько часов, Томаша грубо вырвал какой-то человек, который тормошил его за плечо. Не сразу поняв, где находится, Томаш обнаружил, что камеру освещал все тот же дрожащий мертвенно-желтый свет, что и накануне, а в зарешеченном окошке было уже совсем темно.