Необъятный мир: Как животные ощущают скрытую от нас реальность - Эд Йонг

и беречь поврежденные части тела, продолжая при этом заниматься своими обычными делами. Почему же кальмар лишен такого полезного источника информации? Одна из вероятных причин, по мнению Крук, состоит в том, что «кальмара в океане едят почти все». Хищные рыбы особенно любят охотиться на раненых кальмаров – то ли потому, что они более заметны, то ли поскольку они выглядят (или пахнут) как более легкая добыча. Возможно, благодаря переходу всего тела в режим тревоги они успешнее избегают нападения, которое может последовать откуда угодно[105]{325}. Кроме того, повышение чувствительности всего тела оправдано у тех животных, которые физически не могут дотянуться до большинства его участков. Какой им прок от понимания, что поврежден именно плавник, если они все равно ничем ему не помогут?

У осьминогов все иначе. В отличие от кальмара, они могут дотронуться до любой части своего тела. Мало того, они могут пошарить и внутри себя – например, погладить жабры (это как если бы человек мог запустить руку себе в горло и почесать легкие). В отличие от кальмаров, которые привязаны к своим плавающим в открытом море стаям и не могут «взять выходной», осьминогу ничто не мешает отсидеться в уединенном убежище, пока ему не станет лучше. Вот им – располагающим и временем, и необходимой ловкостью, чтобы нянчить свои раны, – имеет смысл ощущать, где именно эта рана находится. И как показала Крук, именно так и происходит. Осьминоги иногда отбрасывают часть поврежденного у кончика щупальца, и такая культя какое-то время остается более чувствительной, чем остальные конечности, так что осьминог нянчит ее в клюве{326}. В своем последнем исследовании, результаты которого были опубликованы в 2021 г., Крук установила, что осьминоги избегают возвращаться туда, где им впрыскивали уксусную кислоту, и стремятся туда, где можно получить болеутоляющее{327}. Наконец, после местной анестезии они перестают нянчить поврежденное щупальце. В этой последней статье Крук делает совершенно определенный вывод: «Осьминоги способны чувствовать боль».

О том, что именно из этого она исходит в работе своей лаборатории, Крук сообщила мне еще до публикации статьи. Она стремится повысить благополучие головоногих, поэтому, среди прочего, проверяет, действуют ли на них болеутоляющие. Крук сокращает число испытуемых до минимума (допустимого требованиями статистической достоверности) и старается причинять им минимальный ущерб. Рассуждать об этике исследований на животных, особенно когда эти исследования посвящены боли как таковой, тяжело, «но мне кажется, это и должно быть тяжело, – говорит Крук. – Мы должны переживать за животное, с которым экспериментируем, даже если наши действия для него безболезненны. Животное на эксперимент не соглашалось. Это я знаю, что моя конечная цель – уменьшить страдания животных, а существо, сидящее в этом аквариуме, об этом не подозревает».

Такого же мнения придерживаются многие другие ученые, специализирующиеся на исследовании боли. Они уверены, что, независимо от того, ощущают ли головоногие, рыбы или ракообразные последствия действий человека или испытывают что-то радикально отличное от нашего чувства боли, у нас уже накопилось достаточно данных, чтобы задействовать принцип предосторожности. «Вполне вероятно, что эти животные способны страдать, – говорит Элвуд, – и мы должны подумать о том, как избегать таких страданий».

Многие дискуссии о боли у животных крутятся вокруг простого вопроса, чувствуют ли они ее. За этим вопросом скрываются несколько невысказанных. Допустимо ли варить омара? Мне перестать есть осьминогов? А рыбу-то можно ловить?[106] Спрашивая, ощущают ли животные боль, мы интересуемся не столько самими животными, сколько тем, как нам с ними обращаться. Это отношение мешает нам понять, что животные чувствуют на самом деле.

Боль характеризуется не только наличием или отсутствием. Шелли Адамо права, говоря, что нам нужно больше узнать о ее преимуществах и издержках. Боль существует не ради того, чтобы просто помучиться. Абстрактная боль не имеет смысла. Боль – это информация, с которой живые существа должны что-то делать. Не понимая их потребностей и ограничений, трудно правильно истолковывать их поведение.

Насекомые, например, часто делают страшные вещи, которые, на наш взгляд, должны причинять им невыносимую боль{328}. Поврежденную ногу они не поджимают, а наступают на нее со всей силой. Богомол продолжает спариваться с пожирающей его самкой. Гусеница, которую гложет изнутри личинка осы-наездника, упорно жует лист. Таракан, если представится такой случай, съест собственные потроха. Все эти примеры «позволяют с уверенностью предположить, что, если болевое ощущение и имеется, адаптивного влияния на поведение оно не оказывает», – писал Крейг Айзманн с коллегами в 1984 г.{329} Но, может быть, эти примеры говорят лишь о том, что насекомые готовы превозмогать боль? Может, тараканам и богомолам настолько важно получить питательный белок и размножиться, что они готовы терпеть муки, как терпят их спортсмены на соревнованиях и солдаты в бою? А может, гусеница не чувствует, что ее едят изнутри, потому что она все равно не сможет смягчить эту боль?

Вернемся еще раз к кальмару и осьминогу. Оба они головоногие, но уже больше 300 млн лет развиваются как две отдельные ветви, – примерно такой же временной промежуток отделяет млекопитающих от птиц. У них совершенно разные организмы и образ жизни, поэтому нет ничего удивительного, что и нервная система функционирует у них при травмах по-разному. А значит, вопрос не в том, ощущают ли головоногие боль, а в том, какие головоногие ее ощущают и как именно. То же самое относится к 34 000 известных видов рыб, 67 000 известных видов ракообразных и невесть скольким миллионам видов насекомых. Просто смешно рассматривать эти группы как однородные, если по опыту других чувств, таких как зрение и обоняние, мы знаем, что даже близкородственные виды могут воспринимать мир совсем по-разному.

Вместо того чтобы выяснять, существует ли боль в принципе, стоит задаться вопросом, который сформулировала в нашей беседе Кэтрин Уильямс: «При каких условиях и в случае каких стимулов быть способным на боль, испытывать ее и демонстрировать ее оказывается выгодно?» И тут мы обнаружим, что у норного голого землекопа боль проявляется совсем не так, как у охотящегося на скорпионов хомяка, а у «длиннорукого» осьминога – совсем не так, как у «короткорукого» кальмара. Скорее всего, мы увидим разные формы боли у общественных животных, которым есть кого звать на помощь, и у одиночек, вынужденных полагаться только на себя; у живущих недолго и потому имеющих мало шансов снова наступить на те же грабли и у долгожителей, у которых таких шансов предостаточно. И мы совершенно точно убедимся, что боль может очень сильно варьироваться у животных, вынужденных выдерживать экстремальные температуры – от испепеляющего жара до ледяного холода.

5

До мурашек

Тепло

Мне холодно. Снаружи ласковые осенние +24 ℃, но я нахожусь, по сути, в большом холодильнике, где температура снижена до +4 ℃. Это помещение, специально оборудованное для зимней спячки, – имитирующее темноту и холод, в которых зимующее животное проводит зиму. Поскольку я, судя по всему, не способен выбирать правильную одежду для командировок, сюда я прибыл в тонкой футболке и теперь инстинктивно тру побледневшие из-за оттока крови голые предплечья. Одетая куда более уместно Мэдди Джанкинс тем временем запускает руку в ящик с бумажной стружкой и вытаскивает меховой шар. Это тринадцатиполосный суслик, который лежит, свернувшись в клубок размером и весом примерно с грейпфрут и прикрыв нос хвостом. Он похож на крупного бурундука затейливого окраса: через всю спину тянутся тринадцать черных полос с пунктиром из белых точек на каждой. Я вижу этот узор, потому что мои глаза воспринимают красный свет, заливающий помещение. Суслик этот свет не различает – да и глаза у него в любом случае плотно закрыты. Сейчас середина сентября, впереди долгая зимняя спячка.

Спячка – это не сон, а гораздо более глубокое состояние бездействия, которое позволяет суслику пережить суровую североамериканскую зиму. В этот период метаболизм у него практически полностью прекращается[107]{330}. Джанкинс осторожно перекладывает животное в мою обтянутую латексной перчаткой руку, и я поражаюсь его неподвижности. В нем нет ни малейшего признака нервозной суетливости, свойственной грызунам. Его бока, которые должны ходить ходуном от судорожного дыхания, даже не шелохнутся. Сердце, которое летом бьется с частотой по крайней мере пять раз в секунду, сейчас выдает пять ударов в минуту{331}. «Обычно в этом шаре жизнь так и бурлит, но не сейчас, – говорит Джанкинс. – Сейчас это холодный апатичный комок». И действительно, меховой шар вскоре