Признать невиновного виновным. Записки идеалистки - Зоя Светова

Я увидела, что ко мне бежит женщина в пятнистой форме. Та самая, которая взяла у меня заявление с просьбой о свидании и обещала отнести его начальнику колонии. Женщина размахивала руками и что-то кричала. Я пошла к ней навстречу.

– Давай, бери сумку и подгребай, – сказала мне вертухайка. – Мухадиеву сейчас приведут.

Мне вдруг стало страшно. Ведь с Фатимой я совсем не знакома и не очень знаю, о чем с ней говорить. Но отступать уже было поздно. Да и невозможно. Слишком далеко я зашла.

Я отдала паспорт, мобильный телефон и фотоаппарат, которым так и не успела воспользоваться: боялась, что сделают замечание, если попробую фотографировать административный корпус или даже голубенький домик с кокетливой надписью «Баня для сотрудников».

Вертухайка завела меня в комнату свиданий, где стоял большой стол, занимавший почти половину этой самой комнаты. Сбоку сидела другая вертухайка, в пилотке, с накрашенными губами и насмешливым взглядом. Как я потом узнала, это была начальница отряда, которая обязательно должна присутствовать на свидании. Я села за стол и стала ждать. Через несколько минут открылась железная дверь и в комнату ввели красавицу. Первое, что бросилось мне в глаза – черные волосы, бледное лицо, и пронзительный взгляд. «Она мне в дочери годится, – сообразила я. – Ей столько же лет, сколько моему старшему сыну».

– Здравствуйте, Лиза, – сказала Фатима и села напротив меня.

– Здравствуйте, Фатима, – ответила я.

И вдруг, неожиданно для меня, мы начали говорить. Мы говорили так, как будто знали друг друга сто лет и расстались только вчера. Мы не обращали внимания на двух женщин, которые, буквально выпучив глаза, пытались уловить нить нашего безумного разговора. Они нас не перебивали. А мы говорили обо всем. Я рассказала, как сегодня выглядит Грозный, какие там парикмахерские и кафе. Оказалось, что Фатима любит читать и уже перечитала все книги в библиотеке колонии. Она пожаловалась, что боится заводить друзей: еще не зажила рана от предательства Маши и Веры, под давлением следствия обвинивших ее в том, что она хотела превратить их в шахидок.

– Знаете, Лиза, я на них зла не держу. И до сих пор не понимаю, случайно ли они со мной познакомились или их кто-то попросил. Я их прощаю. Я прощаю и оперативников, которые били меня и заставляли признаться во взрыве «Манежа». Я не держу зла и на эфэсбэшников, которые регулярно приезжают ко мне сюда и требуют, чтобы я с ними сотрудничала. Они хотят, чтобы я рассказывала им о чеченцах, которые знакомы с боевиками. Я каждый раз отказываюсь. Мне нечего им сказать. В последний раз привезли мне фотографию оторванной, обезображенной головы девушки, которая взорвала себя в Назрани. Я объяснила им, что при всем желании не могу ее узнать. Я готова даже простить и судью. Я только одного не могу понять: как она могла вынести такой приговор. Ведь она знала, я видела это по ее глазам, она знала, что я невиновна.

– Фатима, я бы очень хотела вам помочь, – говорю я ей, когда подходят к концу отведенные нам для свидания три часа. – Но у меня нет никакой власти. Я больше не работаю в газете. А даже если бы и работала, то не смогла бы изменить вашу судьбу. Я передала ваш дневник Кадырову, как вы просили. Остается надеяться, что он сдержит слово и поможет.

– Через несколько дней после моего ареста мама пошла к гадалке. И та сказала ей: твою дочь освободят. Но это будет не скоро. И поможет в этом чужая женщина и небольшого роста рыжеватый мужчина. В отличие от матери, я не верю гадалкам. Я больше никому не верю. Кроме вас. Я вас так ждала. И очень рада, что увидела. Не знаю, что будет со мной дальше. Знайте, здесь, в колонии, много невиновных. Им еще хуже, чем мне. Есть такие, к которым вообще никто не приезжает.

– Женщина, уже пять часов. Нам пора домой. Рабочий день закончился, – наконец говорит начальница отряда каким-то вполне человеческим голосом.

– Я могу ее поцеловать? – спрашиваю я.

– Это не положено, – отвечает та и отворачивается.

Я обхожу стол, подхожу к Фатиме. Глажу ее по волосам. Я вижу, что она плачет.

– Ваше время вышло, – не выдерживает вторая тюремщица и уводит чеченку.

– С Новым годом, Фатима! – кричу я. Но она меня не слышит. Зато я слышу, как начальница отряда закрывает ключом дверь, отделяющую зону от комнаты свиданий.

P. S.

Я закончила писать эту повесть два года назад. Мне хотелось рассказать о двух очень разных и не знакомых между собой людях. Они, как и тысячи других известных и безымянных, – жертвы системы российского правосудия. И не абстрактного правосудия: Алексея Летучего и Фатиму Мухадиеву судила одна и та же судья.

Рассказывая их истории, я позволила себе пофантазировать, отказавшись от чисто документального изложения событий. Дотошный читатель, возможно, упрекнет меня в «сгущении красок». Другой же, имевший опыт общения с российской правоохранительной и судебной системой, напротив, посчитает мой рассказ недостаточно правдивострашным.

Между тем, у моих героев есть прототипы. Это Игорь Сутягин и Зара Муртазалиева.

Летом 2010 года история Игоря Сутягина получила неожиданное развитие. В США поймали российских шпионов, собиравших информацию в пользу России. Разразился международный скандал. Их взяли под стражу и собирались судить. Но тут вдруг оказалось, что отношения США и России столь хороши, что возможно решить «шпионскую» проблему старым проверенным способом: обменом. Итак, десять россиян, засланных российской разведкой в США, обменяли на четырех наших граждан, осужденных за шпионаж в пользу США. Ученый Игорь Сутягин оказался в этом «обменном» списке, не потому, что работал на американские спецслужбы, как на судебном процессе утверждал гособвинитель. Американская сторона выбрала его для обмена из «гуманитарных соображений». Еще в 2004 году Игорь Сутягин был признан Amnesty International политическим заключенным. Все одиннадцать без малого лет, что он сидел в тюрьме, российские и американские правозащитники боролись за его освобождение. Представился случай – и теперь Сутягин на свободе.

С одной стороны – здорово, что так получилось. Но с другой – грустно. Ведь такое освобождение в очередной раз показывает чудовищность российской судебной системы, вырваться из которой можно лишь двумя способами: погибнув в тюрьме, как Сергей Магнитский, или путем обмена, как Игорь Сутягин…

Зара Муртазалиева отсидела уже почти семь лет. И, вероятно, отбудет свой срок от звонка до звонка. Президент Рамзан Кадыров, хоть и обещал, не захотел или не смог ей помочь.

Что же делать тем, кто все же хочет изменить этот порядок вещей? Делать что должно.

Я не согласна с теми, кто говорит, что у России будущего нет вовсе. Ведь, как это ни пафосно, будущее зависит от каждого из нас.

А без надежды нет смысла оставаться в нашей стране.

Как не было смысла жить в ней в 30-е, 70-е и в 80-е годы.

Борис Золотухин

Украденная надежда

В истории России неподкупный и справедливый суд был несбыточной мечтой многих поколений. Народное представление о суде и судьях, отразившееся в фольклоре, связано с лихоимством, с торжеством силы над правдой. В. И. Даль, собиравший пословицы и поговорки, оставил впечатляющую коллекцию, своеобразный многовековой социологический опрос русского народа на тему: «Доверяете ли вы суду?». Вот некоторые из них: «Перед Богом ставь свечку, перед судьей мешок», «Закон свят, судья супостат», «Судье полезно, что в карман полезло». Взяточничество в дореформенной России пропитало все поры суда, достигло поистине циклопических размеров. Сохранился рассказ о том, как министру юстиции графу В. И. Панину, прослужившему на этом посту больше двадцати лет при двух императорах, понадобилось перед свадьбой дочери получить судебное решение, по которому будущий муж не имел бы прав на ее приданое. День свадьбы близился, а решение никак не выносилось. Все попытки министра ускорить рассмотрение дела оказались безуспешными. В конце концов Панину пришлось прибегнуть к испытанному средству – обратиться к «нужному» человеку, который и передал взятку в суд. Только так приданое министерской дочери было застраховано от возможного мотовства ее будущего супруга. Убийственную характеристику состояния российского суда дал выдающийся славянофил поэт Алексей Хомяков в знаменитом стихотворении «Россия»: «В судах черна неправдой черной, и игом рабства клеймена». Очистительная гроза прогремела только в 1864 году, с началом Великой судебной реформы императора Александра II. В России появился суд присяжных, независимые и несменяемые судьи, талантливая адвокатура, образованные и достойные прокуроры. К судебной деятельности были привлечены новые люди, чуждые пороков старого суда. Неправосудные решения и взяточничество в судах, казалось, исчезли навсегда. Увы, золотой век российского правосудия длился недолго, всего 53 года, и завершился в 1917 году большевистским переворотом. Российское правосудие было отправлено, как говорили большевики, «на свалку истории». Вместо подлинного правосудия более чем на семьдесят лет в стране воцарилась социалистическая законность: рабская зависимость «народных» судов от партийных органов, внесудебные репрессии особых совещаний и троек, десятки миллионов необоснованно репрессированных, покрывшая одну шестую часть земной суши густая сеть концентрационных лагерей – Архипелаг ГУЛаг.