Признать невиновного виновным. Записки идеалистки - Зоя Светова

Перед ними остановилась грязно-белая «Волга». Водитель оказался разговорчивым.

– Навещали родственника? – поинтересовался он, когда мы с Аней уселись в машину.

– Да, – сказала я. – Ей повезло, а мне свидания не дали. Сказали: журналистам не положено.

– А зачем вы признались, что журналист? – удивился водитель «Волги». – Я здесь у друга уже четыре раза был. Пришел, написал заявление, что хочу его видеть. Он не возражал. Вот мне и дали три часа. Такое свидание всем дают.

«Хорошая идея, – подумала я. – Надо будет иметь это в виду. Нечего трясти своим журналистским удостоверением. Для них это как красная тряпка для быка».

Глава вторая, и последняя. В стране зэков и ментов

Я попросила проводницу, чтобы она разбудила меня в пять утра на станции Потьма. Поезд шел дальше – в Саранск. Холодное декабрьское утро. Платформа чуть припорошена снегом. Скользко.

– Машина нужна?

И вот я уже еду вместе с местным водителем Николаем, который живет в Потьме с рождения.

– Никакой другой работы здесь нет. Вот и таксую, – признается он. – Конечно, можно было бы пойти в охрой работать. Но как-то не хочется. Мой дед и отец в лагерях служили. Спились и умерли, не дожив до шестидесяти лет. Невеселая работенка.

Николай везет меня по длинной дороге знаменитого Дубравлага.

– Сколько их здесь, этих лагерей? – спрашивает он и сам отвечает: – Кажется, восемнадцать, а может, и больше. Всех не упомнишь. Вот зона для ментов, следующая будет для иностранцев. Там еще две-три мужские. А уж потом, подъедем к Парце, вот там начнутся женские. В Явасе – знаменитая, показательная. Образцовая. Там мамочки сидят вместе с младенцами.

Я мерзну и с тоской смотрю на дорогу. Справа – вышки, вышки, вышки. Слева – лес. Скучный и унылый пейзаж. Отец часто рассказывал, как мальчиком ездил со старшей сестрой к своей матери – моей бабке – в Мордовию. Это было в 1939 году. Бабушка сидела в лагере для жен врагов народа, и было это в той же самой Потьме. Этот лагерь до сих пор сохранился. В нем сейчас больница для осужденных. Как раз перед отъездом перечитывала книгу отца и запомнила его пронзительный рассказ о той самой поездке: «Однажды мы с сестрой забрались на Казанском вокзале в поезд. Помню только летящий под фонарями снег, грохот сапог на крыльце – стрелки грелись, разминались, стряхивали снег, громыхали прикладами, – дом свиданий, куда ночью нас привезли и оставили в комнате…»

Зазвонил мобильник. Это Аня Сваровская. Ее голос звенел:

– Слушай, если ты сейчас стоишь, то скорей сядь, а то упадешь. Только что прочла в интернете, что против Казбека Михайловича возбудили уголовное дело по факту принуждения подчиненных к половому сношению!

– Что? Что? – Я никак не могла понять, о чем она говорит. – Какой Казбек Михайлович? Какое уголовное дело?

– Приставал он к своим вертухайкам, заставлял их с ним спать, грозил увольнением. Помнишь, про беременную нам рассказывал, которую никак не мог выгнать с работы. Отсюда ноги и растут. Что ж тут непонятного? Посадят его теперь, если не откупится. И это значит, что опять у Алексея поменяется начальник колонии. Помнишь, этот Казбек жаловался нам, что начальник – расстрельная должность, – кричала Аня. – Ты где?

Наконец до меня дошло, почему она так разволновалась.

– Я подъезжаю к поселку Парца. Приехала на свидание к Фатиме Мухадиевой, – прокричала я ей в ответ и услышала, как она охнула от удивления за сотни километров от заснеженной дороги Дубравлага.

– Что делают все эти люди, которые охраняют зэков на зонах, в свободное время? Кажется, что в здешних краях, кроме лагерей ничего и нет. Нет ни школ, ни кинотеатров, ни библиотек, ни магазинов.

– С кинотеатрами и библиотеками, здесь, конечно, не очень, – соглашается со мной водитель Николай. – Но магазины в райцентрах есть. В Зубовой Поляне недавно открылся супермаркет. Водка везде продается. А что делают? То и делают: водку пьянствуют.

Мы ехали долго, почти целый час. Меня укачало, и я заснула. А во сне с ужасом вспомнила, что забыла оставить мужу записку, чтобы он сходил на родительское собрание в школу к младшей дочери. Я схватила мобильник, но потом решила не звонить: все равно муж на собрание не пойдет. Разберусь со школой, когда вернусь. Скоро Новый год, будем надеяться, что перед каникулами все добрые. Как-нибудь, образуется.

Дремучие леса, глубокий снег, вокруг – ни души. Я снова вспомнила рассказ отца о поездке к бабушке в Потьму: «Мама вышла из ворот лагеря как раз в тот момент, когда мы возвращались из столовой. Ворота со скрипом раскрылись, и появилась мама – маленькая в отцовской оленьей дохе. Она была бледная, несмотря на мороз. А за ней шел солдат с большой винтовкой. И так это было неправдоподобно: моя маленькая мама в детских черных валенках, неловкая от дохи с чужого плеча, и огромный солдат в ладном полушубке с боевой винтовкой, предназначенной на всякий случай против моей мамы».

– Все, красавица, приехали.

Меня разбудил голос с особенным каким-то выговором. Я проснулась и поняла, что со мной говорит Николай, который наконец-то привез меня к Фатиме.

– Тебе в какую зону, в 13-ю или 14-ю? Они по разные стороны дороги. Четырнадцатая – это та, где есть церковь. Там женщина из ЮКОСа сидела. Я как-то ее адвокатов возил. Помню: они переживали, что ее с УДО обманули. Обещали, что если будет тихо сидеть, то раньше срока отпустят. На суде администрация колонии заявила, что она исправилась, вину свою признала. Но судья ее все равно не отпустил. Адвокаты сказали, что она на свиданке забеременела. А судье что? Пускай на больничке рожает. У нас здесь судьи прикормленные. Они на УДО никого просто так не отпускают. Все расценки известны. За год свободы около ста тысяч рублей берут. Потом они между собой делятся. И для них, и для тюремщиков – это одна из статей дохода. Зарплаты, сама знаешь, у них копеечные. А тебе к кому?

– Мне в 13-ю колонию, спасибо. – Меня удивила осведомленность случайного водителя. Хотя, если подумать, ничего странного. Весь этот район кормится от зоны, вот и водитель в курсе лагерных расценок.

Я попросила его заехать за мной в шесть часов вечера. Поезд на Москву отходил в девять. Вышла из машины и потащилась с сумкой к маленькому деревянному домику для приезжих. Похожий домик я заприметила, когда ездила вместе с Аней в колонию к Алексею Летучему. Впрочем, женская зона в Потьме не была похожа на ту, строгую, мужскую. Домик для приезжих и административное здание здесь какие-то бедненькие, неказистые. Куда там до арбатских фонарей с фонтанами и лебедями! «И самолета тут наверняка нет», – усмехнулась я.

Вот из-за ворот выехала лошадиная подвода. На ней – огромные пустые бидоны из-под молока. Лошадью управляла женщина в замызганном черном халате. Я подняла голову и увидела вышку, а на ней – вертухайку в пятнистой форме. Из левых ворот вышли еще две женщины в такой же серо-зеленой форме, в кирзовых сапогах, в пилотках, с яркими накрашенными губами и с пистолетной кобурой на боку. Одна из них вела на поводке огромную мрачного вида немецкую овчарку. Другая, оценивающе взглянув на меня, спросила:

– Вы на свидание?

– Да.

– Тогда пишете заявление.

Я зашла в домик, который на самом деле и не домик вовсе. Это всего лишь комнатка, правда, с батареей отопления. Со столом и парой табуреток. Там уже сидели чьи-то родственники. Они доставали из больших полосатых сумок продукты и вещи. Каждую пачку чая, батон колбасы, тюбик зубной пасты, пару носков и колготок заносили в список. А список потом отдавали контролерше. Я написала заявление на имя начальника колонии и ждала, когда меня пригласят на свидание. Вышла на улицу и пошла вдоль большого серо-голубого забора, огораживающего зону от внешнего мира. Рядом с административным корпусом стояла наряженная елка. И это вполне объяснимо: через неделю Новый год.

«Значит, Фатима третий Новый год встретит в тюрьме. И останется ей еще пять лет».

Самым трогательным в рассказе отца о его поездке к матери в лагерь был момент их расставания: «Я не помню ни одного слова из того, о чем мы говорили эти два дня, хотя мы только и делали, что разговаривали. Зато запомнил на всю жизнь, как мы расставались. Уже смеркалось, снег был синий, и на вахте зажгли фонари. Мы провожали маму до зоны. И вот здесь перед воротами, которые раскрылись и сейчас должны были за мамой закрыться, я вдруг пронзительно, впервые в жизни понял, что ничего нельзя сделать, чтобы это предотвратить, что никто не может ничего сделать. Я не плакал и не цеплялся за маму. Я просто совершенно отчетливо, как-то не по детски понял бессмысленность какой бы то ни было мольбы или протеста, здесь, перед затиснутой в колючую проволоку зоной, перед стрелками с винтовками и воротами, в которые мама войдет и там останется».

Я увидела, что ко мне бежит женщина в пятнистой форме. Та самая, которая взяла у меня заявление с просьбой о свидании и обещала отнести его начальнику колонии. Женщина размахивала руками и что-то кричала. Я пошла к ней навстречу.