Как государство богатеет… Путеводитель по исторической социологии - Дмитрий Яковлевич Травин

сформулировать общие положения развития науки, но и ответить на конкретный вопрос о важнейших факторах перемен, случившихся в XVIII–XIX веках, является книга «Просвещенная экономика. Великобритания и промышленная революция. 1700–1850 гг.» (М.: Издательство Института Гайдара, 2017). Удачное и необычное название сразу дает нам понять главную идею автора.

Кто может просветиться

Бывают, естественно, просвещенные люди. Бывают просвещенные народы. Ими руководят просвещенные государи, консультирующиеся об управлении державами с еще более просвещенными философами. И всё это вместе именуют просвещенным абсолютизмом. Но о просвещенной экономике никто, кажется, раньше не говорил. До Мокира. Этот автор предложил гипотезу, согласно которой эпоха просвещения оказала принципиальное воздействие не только на расширение грамотности, уменьшение клерикализма и смягчение нравов европейцев, но и на такую далекую от гуманитарной сферы вещь, как внедрение новой техники на предприятиях, которое обусловило наступление промышленной революции.

И в этом смысле закономерно то, что она произошла именно в XVIII–XIX столетиях. Не раньше и не позже. Реформация XVI века породила саму идею о возможности иметь множество идей, но промышленная революция свершилась именно тогда, когда большое число людей вдруг озаботилось мыслью о том, что можно не только жить по традиции, воспроизводя старые практики, но и изобретать.

Сегодня эта мысль кажется нам банальностью. Любой тинейджер рад что-нибудь изобрести, дабы быстренько сколотить миллиончик-другой уже в юности, как Билл Гейтс или Марк Цукерберг. Но традиционное общество редко что-нибудь изобретало. А если получало раз в сто лет новое техническое устройство, то, скорее, по счастливому стечению обстоятельств, а не благодаря целенаправленным усилиям новаторов. Лишь научная революция XVII века «изобрела изобретение», то есть сформировала в умах отдельных выдающихся людей представление о том, что человек может сотворить новый мир из того мира, который когда-то давно создал Господь. Люди в этих условиях постепенно привыкали к мысли, что можно проводить эксперимент, можно строить машины, можно осуществлять разные математические расчеты… И самое главное: можно вести себя рационально, то есть под воздействием требований своего разума, а не под воздействием традиции, существующей неизвестно сколько лет и неизвестно почему.

Традиция была раньше сильна потому, что люди боялись новшеств, устраняющих единообразие. Разнообразие отождествлялось с хаосом (в России до сих пор многие так считают, стремясь устранить людей, выделяющихся чем-то из общей массы). Но когда общество осознало, что разнообразие полезно, оно быстро двинулось вперед.

От научной революции к промышленной

Впрочем, научная революция XVII века не породила автоматически промышленную революцию. Сами по себе идеи «быстрых разумом Невтонов» и всяких прочих Декартов с Лейбницами не могли родить паровую машину или самопрялку, благодаря которым в XVIII веке возросла производительность труда. Связь между наукой и техникой для той эпохи была неочевидной. Однако Мокир в своей книге эту связь обнаруживает. Не столь уж важно, что конкретно изобретали ученые. Важнее то, что они подали пример изобретательства простым людям и пробудили мысль о возможности изменений в народных массах. Или точнее, в тех не слишком широких массах «среднего класса», которые могли влиять на промышленное развитие.

Своеобразным «передаточным звеном» между научной революцией и революцией промышленной стало Просвещение. Именно в эпоху Просвещения информация об «изобретении изобретений» стала сравнительно быстро распространяться по ведущим европейским странам. Появились различные общества, интересовавшиеся данным вопросом и объединявшие самых разных людей. В большом количестве читались популярные лекции, вышедшие далеко за пределы аудиторий старинных университетов, закосневших в средневековой схоластике. И конечно, печатались книги, которые благодаря широкому развитию грамотности становились доступны все большему числу читателей. В эту эпоху «люди все отчетливее понимали, что разнообразие не является признаком хаоса» [Мокир 2016: 63].

Здесь, правда, у нас появляется сложный момент в рассуждениях. Классической страной Просвещения XVIII века являлась Франция. С научной революцией в XVII веке там тоже все складывалось успешно. Более того, именно Франция была в те столетия самой большой и богатой страной Европы (не считая, конечно, России, которая при своих огромных размерах сильно отставала по доходам на душу населения), обладавшей достаточными ресурсами для развития промышленности на базе изобретений. Почему же тогда промышленная революция произошла не во Франции, а в Великобритании? И даже некоторые изобретения, осуществлявшиеся французами, внедрялись поначалу за Ла-Маншем.

Явно здесь дело не только в Просвещении. Более того, можно предположить, что, если бы не какие-то британские особенности, ни научной революции, ни Просвещения не хватило бы для осуществления радикальных перемен, изменивших мир. Вопрос о том, что же выделило в XVIII веке именно Британию, которая не была ни родиной ренессансного гуманизма, как Италия, ни центром формирования протестантской этики, как Германия или Нидерланды, ни образцом просвещенного абсолютизма, как Франция, ни обладателем богатых серебром заокеанских колоний, как Испания, не имеет однозначного ответа.

Британский путь

Мокир в отличие от Аллена солидарен в своих оценках с институционалистами и отмечает, что прогрессивные институты играют большую роль в развитии. Даже в XVIII веке в Британии еще процветал поиск ренты и «сохранялось множество правил, предписаний и ограничений, позволявших выкачивать средства из тех слоев, которые мы бы назвали „производящими“» [Там же: 32]. Но «по большому счету мы не сможем должным образом оценить рассматриваемый период экономической истории Великобритании, если не осознаем, что во второй половине XVIII века эта перераспределительная активность, пагубная для экономического развития, сдавала позиции» [Там же]. Однако главное внимание Джоэль Мокир уделяет все же не трансформации институтов, а связанной с ней трансформации идей.

В ряде передовых отраслей эпохи Британия лидировала, но там, где британцы отставали, «они демонстрировали поразительную способность замечать чужие открытия, доводить их до ума путем устранения проблем и ошибок, а затем прибыльно их эксплуатировать» [Там же: 176]. Иначе говоря, британский успех проистекает из общей трансформации сознания европейцев, но именно британские институты позволили лучше воспользоваться плодами научно-технических открытий.

«Реальные корни британского экономического развития, – делает вывод Джоэль Мокир, – следует искать среди хлопкопрядильщиков Ланкашира, горных инженеров Корнуэлла, ученых и механиков Глазго, гончаров Стаффордшира и лондонских инструментальщиков. <…> Экспорт и торговля развивались благодаря изобретательности и новаторству, а не наоборот» [Там же: 267]. Этот вывод автора «Просвещенной экономики», конечно, не учитывает быстрое развитие торговли, происходившее до эпохи технического переворота, но для объяснения феномена британского экономического лидерства в XIX веке он прекрасно подходит.

В конечном счете правила игры, при которых поощрялись честность при совершении сделок и уважение к собственности, а не наглость и агрессивность, сформировали в Британии соответствующую ментальность.

Если человека считали щедрым и честным, то другие с большей готовностью вели с ним дела, и это порождало институциональную почву, на которой мог процветать экономический прогресс [Там же: 571].

Предприниматели понимали, что заниматься созиданием выгоднее, чем мошенничать и отнимать чужое, как делали бароны-разбойники в прошлом. И, кроме того, они психологически ощущали себя комфортно, занимаясь бизнесом, поскольку общество с уважением относилось к этому виду деятельности.

Мокир даже приходит к выводу, что

джентльменские кодексы поведения, игравшие роль социальной смазки и фактора, способствующего насаждению доверия и рыночного обмена, преобладали над какими-либо методами надзора над соблюдением контрактов, осуществлявшимися третьими лицами, о чем свидетельствует широкое распространение личного кредита. Если бы чересчур много людей вело себя оппортунистически или уклонялось от уплаты долгов, то это привело бы к краху институтов, на которых держалась британская экономика [Там же: 575].

Возможно, это все же слишком оптимистический взгляд на британское джентльменство, но нет сомнения в том, что хорошие институты меняют сознание.

Чье право «правее»

Джек Голдстоун объясняет, почему Европа успешна

Почему именно в Европе возник экономический прорыв в XIX веке, а не у прилежных китайцев или мудрых индийцев? Этот вопрос занимает многих, тем более что сейчас китайцы с индийцами демонстрируют отличные темпы развития экономики, постепенно догоняя Запад. Американский социолог и политолог Джек Голдстоун так и назвал свою книгу «Почему Европа? Возвышение Запада в мировой истории, 1500–1850» (М.: Издательство Института Гайдара, 2014).

Есть много неверных ответов на вопрос о причинах возвышения Запада. Например, весьма распространенным в нашей культуре является представление о том, что европейскую цивилизацию создала Античность – греческая демократия, римское право. А с ними уже пришел хозяйственный успех. Но, как справедливо отмечает Джек Голдстоун, европейцы «предавались самовосхвалению ввиду высокой развитости своих городов и их торговли, иногда забывая, что, когда они присоединились к всемирным торговым кругам, высокоразвитые города и огромная торговая сеть уже существовали в Азии» [Голдстоун 2014: 41].