Вторжение - Гритт Марго

– Тебе бы ручки помыть, Полька, – заметила Леся. – «Вошь!» – вспомнила она вдруг и посмотрела на меня. – Хочешь, я с тобой английским позанимаюсь?..

– У нас хорошая учительница в школе, спасибо, не надо, – соврала я.

– Да? И о чем же поется в этой песне?

За гулом посетителей и вентиляторами над головой я не сразу расслышала трек, который все лето крутили по «Европе плюс». Мне нравился хрипловатый мужской голос солиста Foo Fighters, но разобрать слова я, конечно же, не могла, кого я обманываю.

– Все песни только о любви, – ответила я, надеясь, что мое великолепное остроумие будет засчитано.

И она снова это сделала. Подхватила песню, громко, чтобы все услышали, и затрясла головой, словно стояла на сцене рок-клуба.

– What if I say I'm not like the others?[22]

В следующий раз нужно поставить перед собой зеркало, чтобы убедиться, что смуглая кожа не краснеет, потому как я начала в этом сомневаться.

Потом Леся спокойно допила кофе, повязала косынку Поле.

– Пойдешь с нами на пляж?

Я мотнула головой. Ну уж нет, с меня хватит.

– У меня нет купальника…

– Глупости. Можно же прямо в белье, – сказала Леся. – Тысячу раз так делала. Not a big deal![23]

Та, другая Варя, которая ничего не боится, не стесняется, не краснеет, мгновенно придумала, как ответить, чтобы смутить, сбить с Лесиного лица эту самодовольную улыбку, шокировать. Пусть не думает, что только она может говорить, что хочет.

– У меня месячные, – заявила я на все кафе.

Мне показалось, что посетители разом смолкли и обернулись, но никто вроде не обратил внимания, только лысый мужичок, похожий на растолстевшего Брюса Уиллиса, за соседним столиком бросил на меня быстрый взгляд и удивленно приподнял тонкие брови. Но та, которую я хотела уязвить, вызвать чувство неловкости, сделать хоть что-нибудь с ее непоколебимостью, просто пожала плечами и мягко улыбнулась.

Никогда, никогда, никогда больше я с ней не заговорю.

Глава 7. Bring Me To Life

Мы часами валялись на разложенном диване, поверх махрового покрывала с белыми соляными разводами от пота. Лучи солнца, пробиваясь сквозь пыльные шторы, скользили по нашим животам, по страницам учебника английского, который так и лежал нетронутый, пока мы, взмокшие, разморенные от полуденного зноя, смотрели клипы по MTV, перетащив телевизор из кухни. Шевелиться не хотелось, мы «танцевали» пальцами на ногах – мы придумали такой танец, чтобы не производить ни одного лишнего движения. Было жарко, слишком жарко. Шли самые жаркие дни июля. Вентилятор громко тарахтел, надрывался, заглушая музыку, но не спасал.

Я все-таки с ней заговорила. В пролете между третьим и четвертым этажами Леся сидела на нижней ступеньке и курила, стряхивая пепел в консервную банку из-под сайры, набитую окурками.

– Застудишь придатки, детей не будет, – буркнула я по-маминому.

Леся вытащила из уха один наушник и внимательно на меня посмотрела.

– Слышала про Voluntary Human Extinction Movement? – спросила она. – Движение за добровольное вымирание человечества? Планета скажет спасибо, если я застужу придатки и не стану размножаться. May we live long and die out[24].

Зажимая сигарету между большим и указательным пальцами, по-мужски, Леся показала знак «окей».

– Все равно человечество die out через пять лет, – сказала я. – По календарю майя.

– Что ж… Мы еще успеем завоевать мир.

Мы. Леся раздавила окурок о крышку. Разговор закончен. Я только поднялась на пару ступеней, как Леся поймала меня за ногу:

– Слушай, я могу к тебе зайти? Мне нужно в туалет.

– Домой не пускают?

– Типа того… Немного поцапались с матерью, не хочу возвращаться.

Мне хотелось сказать, что я понимаю, бывает, но не сказала.

– Разве она не на работе?

– В отпуске. Детский сад закрыт на ремонт, приходится сидеть с Полей. Дома торчит все лето, вот и сходит с ума. Так что, пустишь?

Мама говорила, что все люди делятся на две категории: те, кто в ожидании гостей в первую очередь прихорашивает дом, и те, кто прихорашивает себя. Мама была из второй категории, я – из первой. Мама могла отставить ведро с тряпкой и недомытый пол и пойти выщипывать брови или завивать на бигуди волосы, если гости уже были на пороге. По правилам первой категории пускать Лесю в квартиру было нельзя: неубранный диван со скомканными простынями, грязная одежда, оплавленная церковная свечка, которая до сих пор стояла на подоконнике…

– Ну, пожа-а-алуйста, иначе я описаюсь.

Когда Леся хлопнула дверью в ванную, я вздрогнула, будто от холода, хоть в квартире было градусов сорок. Вспомнила, что утром закончилась туалетная бумага и вместо нее на крышке унитаза лежала пачка салфеток с красными маками. Черт.

мама: ты уже дома?

Я пробралась в свою комнату, осмотрелась будто впервые, Лесиными глазами. Выцветшие постеры на стенах показались мне неуместными, глупыми. Свисающий со спинки стула застиранный лифчик, полосатая футболка с желтыми пятнами в подмышках. Мама будет ругаться, оттирая их хозяйственным мылом, – никакого сладу с ними нет, хоть в дезодоранте купайся. Снять, смять, запихнуть. Мама будет ругаться, когда откроет шкаф, мама, не надо вешалки пусты, одежда свалена на полках. Среди стопки библиотечных книг из списка на лето я заметила рыжий потрепанный корешок. Покрутила в руках, поцарапала ногтем выдавленные на обложке черные буквы, будто хотела стереть первую О. Убрала купринскую «хорошенькую полесскую ведьму» в стол, чтобы тезка ее не видела. Шлепнула сверху школьных книг «Принца-полукровку» – пусть не думает, что я ботанша.

Услышав шум спускаемой воды, я вернулась и в ожидании ехидных комментариев встала у зеркала в коридоре, делая вид, что завязываю хвост по-новому, – решила проверить теорию о том, что смуглая кожа не краснеет. Мне вдруг показалось, что мои глаза, темные, вечно прищуренные и большие из-за стекол в очках, похожи на мамины, хоть мама всегда говорила, что я вылитый отец.

Леся про салфетки ничего не сказала, только про мокрый коврик.

– У вас кондиционер сломался? – спросила она. – Дышать нечем…

Смуглая кожа все-таки не краснеет, даже если кажется, что лицо облили бензином и подожгли.

– Посижу в подъезде, там попрохладнее.

– Я включу вентилятор.

Мама бы сказала: «Черт за язык дернул».

– Да уж, – протянула Леся. – Просто dog days…

– Чего?

– Так англичане говорят про знойное лето. Собачьи деньки.

– Почему?

– Потому что от жары собаки сходят с ума и отгрызают себе хвосты.

– Правда?

– Нет, я только что придумала, – рассмеялась Леся, вытряхнула из пачки детского «Орбита» две пластинки и сунула в рот, чтобы перебить запах сигарет.

Подставив лицо пластмассовым лепесткам, бессмысленно гонявшим горячий воздух, она сидела в моей комнате, надувая и лопая розовые пузыри из жвачки, рассказывала про римлян, солнце в созвездии Большого Пса и dies caniculares[25].

Не знаю, почему я предложила ей остаться. Не знаю, почему она осталась. На письменном столе Леся заметила кассеты с курсом английского по методу Илоны Давыдовой. Я призналась, что пробую учить язык самостоятельно, но мои отношения с английским больше похожи на бесконечную попытку уложить непослушные волосы – только пригладишь выбившуюся прядь, как она тут же вылезает в другом месте. У меня не было денег на репетитора, но Леся сказала, что просто подыхает со скуки. Ей, кажется, было все равно, с кем проводить время, но под руку подвернулась именно я.

Мы часами валялись на разложенном диване, поверх махрового покрывала с белыми соляными разводами от пота. Ладно, не мы, я. Я лежала неподвижно, раскинув руки, старалась не шевелиться лишний раз, пока Леся не могла найти себе места: то забиралась на мое кресло и ерзала колесиками по ковру, вращаясь по кругу, то ложилась на пол в поисках прохлады, то подходила к окну, прислонялась к москитной сетке, отчего на лбу оставались квадратные отпечатки, – напоминала мне мотыльков, которые ползали вечерами по обратной стороне, слетаясь на свет. Наверное, когда во всем районе вырубилось электричество, им совсем некуда было лететь.