Вторжение - Гритт Марго

– А ты знаешь, что древние греки представляли ад ледяным? – проговорила я.

Пакет выскользнул из маминых мокрых рук, яблоки вывалились на прилавок – пропахнут теперь рыбой, и варенье будет рыбное, и компот, и пирог – я осталась виноватой, Варька, дрянь такая.

– Нушик передает привет, – сказала я.

И два мясистых абрикоса. Мама пересчитала сдачу.

Когда я вынырнула обратно под палящее солнце, поняла, что почти не дышала.

На стекла кафешки были приклеены снежинки, коряво вырезанные из белой бумаги. Даже не знаю, что представляло собой более жалкое зрелище: новогодняя мишура в июле или вывеска с названием «Дольче вита» в месте, столь далеком от «сладкой жизни».

Внутри было людно, несмотря на будний день. Мама не смогла бы промолчать и обязательно заявила бы вроде как в шутку, но так, чтобы все услышали: «И почему никто не работает?» Летом город наполняли «северяне» – что, не хватило денег на нормальный курорт? – их можно было отличить от местных по сгоревшим плечам, которые они подставляли южному солнцу, не подозревая о его зверствах.

Под потолком два вентилятора разгоняли переслащенный воздух. Леся и Поля склонились над витриной и разглядывали булочки с помятыми боками и пирожные с заветренным кремом, будто диковинные экспонаты в музее.

– Поля, возможно, ты будешь очень-очень толстой, но очень-очень счастливой, – произнесла Леся.

Я взяла только кофе. Официантка за стойкой переспросила, как переспрашивали они все: «Чего? Можно погромче?» Я не любила черный, но он был самым дешевым.

– Капучино, пожалуйста, – Леся продемонстрировала официантке магазинно-диванную улыбку.

– Чего? – Официантка как будто первый раз услышала это слово. – Есть кофе и кофе с молоком.

– Может, найдутся хотя бы сливки? И лед? Как же я отвыкла от этой жары, черт бы ее побрал…

Официантка раскрыла накрашенный рот и захлопала ресницами, точно кукла, – нажать на живот, и выдаст «Ма-ма». Похоже, ей никто никогда не говорил ничего, кроме «Кофе», – хорошо, если «Кофе, пожалуйста», – и она не знала, что полагается отвечать по инструкции.

Убедившись, что официантка не способна поддержать светскую беседу о погоде, Леся добила ее:

– Вам так идет помада! Что это за тон?

Кукла сломалась окончательно и бесповоротно. Но вместо «Ма-ма» она все-таки выдавила из себя:

– Ну, как его там… Роза дикая, из Эйвон… Вроде. – Готова поспорить, официантка думала то же самое, что и я полчаса назад.

Ненормальная.

Но все же лед нашелся. Даже сливки. И высшая степень любезности:

– Что-нибудь еще?

– Вот эту корзиночку, пожалуйста, и пирожное-картошку, – Леся постучала пальцем по стеклу, как стучат по аквариуму, чтобы испугать рыбок, и совершила самое немыслимое, что только можно, отчего у бедной официантки по щекам расползлись красные пятна: она – о боже мой, да кто вообще так делает! – подмигнула. И, подхватив кружку и бумажную тарелочку с двумя пирожными, кивнула мне на столик у окна.

Я не дала кофе остыть, отпила и обожгла нёбо, только бы не говорить. Кофе вонял горелыми семечками. Надо было бы попросить сахар, но возвращаться к официантке, снова слышать: «Чего? Говорите погромче!», чувствовать на себе ее любопытный взгляд – я вроде как приперлась сюда вместе с этой «ненормальной»… Нет уж, спасибо, горький так горький.

Леся сняла шляпу, приподняла волосы, чтобы промокнуть салфеткой вспотевшую шею, достала из сумки бутылку воды, сделала глоток и вручила Поле, которая никак не могла выбрать пирожное.

– Eeny, meeny, miney, moe. Catch a tiger by his toe. If he squeals, let him go. Eeny, meeny, miney, moe[21]… – По считалочке Лесе выпала картошка, но она спросила Полю: – Поменяемся?

Поля задумалась, серьезно кивнула. Леся сковырнула кремовую розочку, облизала палец, а потом вспомнила обо мне:

– Не хочешь?

Мама зовет меня на кухню, чтобы я облизала венчик, которым она взбивала заварной крем для вафельных коржей, купленных в магазине: молоко, сливочное масло, сахар, яйца, мука. Соединить, растереть до однородного состояния, непрерывно помешивать на медленном огне. Мне шесть. Мама ругается, что молоко пригорает, в этих чертовых кастрюлях вечно все пригорает, выливает крем в раковину, скребет ложкой по черному дну. Во рту сладко-сладко, пальцы липкие-липкие. Дольче вита. А мама уже заново отмеряет молоко. Папа спит через стенку.

Я в твои шестнадцать была кожа да кости.

Спасибо, я не люблю сладкое. Мотнула головой.

– Мама не будет пересчитывать пирожные, – усмехнулась Леся.

Кровь мгновенно прилила к щекам. Смуглая кожа вроде бы не краснеет, но Леся догадалась, может, по тому, как я сжала губы или сглотнула.

– Окей-окей, шучу! – Она подняла руки, вымазанные розовым кремом, будто сдавалась.

Я могла бы уйти, прямо сейчас. И никогда больше с ней не заговорить. Но я осталась, тянула невкусный горячий кофе, от которого вспотела еще больше, языком скатывала кожицу с обожженного нёба. Рассматривала Лесю и пыталась понять, что с ней не так. Что-то в ее внешности было странным, нездешним. Я снова спросила, зачем она притворялась на рынке.

– Здесь же сдохнуть со скуки можно, – сказала Леся. – Заняться нечем. Вот я и придумала дурацкую игру, будто приехала из Америки или еще откуда-нибудь, впервые в городе, не говорю по-русски. Будто я не я, понимаешь?

Я кивнула:

– Я тоже иногда представляю, будто я не я.

– Да? А как?

– Ну, я представляю, что есть какая-то другая Варя, которая ничего не боится.

– А чего боится эта Варя?

Леся смотрела мне в глаза. Мужчин и маму. А еще высоты, но она не вписывается…

– Смерти, самолетов и собак.

Поля ела картошку прямо руками, хотя маленькая ложка лежала рядом, роняла крупные крошки на платьице. Старшую сестру это нисколько не смущало. Леся рассказала, что приехала на каникулы к матери.

– И к Поле, конечно. – Она стянула с нее косынку и чмокнула в макушку. Поля недовольно дернула головой, будто отгоняла муху.

Леся училась в московском инязе и числилась внештатным переводчиком в бюро. Летом хотела подработать репетитором, дала объявление на сайте газеты «Из рук в руки», но пока что не звонили. Возможно, не стоило писать: «Научу вас по-настоящему полезным вещам: как заказать коктейль в баре или отшить назойливого парня. И временам глаголов, конечно».

– Если ты решила послать придурка на английском, будет обидно перепутать Present Simple и Past Perfect, – сказала Леся.

Вот оно. Странное и нездешнее. Леся не накрашена. Немыслимо. Ни одна женщина не выходит из дома, хотя бы не полоснув по губам острым кончиком блеска. Леся сказала, что учится на втором курсе, значит, сколько ей? Девятнадцать, двадцать? Без макияжа она казалась младше.

Мама торчала у зеркала по сорок минут перед работой. Бигуди больно стягивали кожу, тональный крем желтил, плавился на солнце и скатывался в морщинках, к накрашенным морковной помадой губам липли волосы, но она хотела выглядеть лучше, чем она есть. Мама купила мне дешевую тушь, которая комочками оседала на ресницах и сыпалась черной пылью на щеки, и карандаш, чтобы замазывать круглый рубец после ветрянки, деливший бровь пополам. Я тоже. Тоже хотела выглядеть лучше, чем я есть. Но не Леся.

Она выловила из кофе ледышку и грызла. Грей во рту. Я спросила, почему она решила преподавать язык.

– Никто не интересуется твоей жизнью больше, чем учебник английского, – ответила она. – Откуда ты? Во сколько ты встаешь? Какое у тебя хобби? Любимое животное? Любимое время года? Планы, мечты, цели? Знаешь, здорово помогает разобраться, кто ты и что по-настоящему любишь.

– «По-настоящему любишь только то, что любишь в данную секунду», – пробормотала я.

– Что?

– Так написано на обратной стороне коробки конфет «Комильфо». Запомнилось почему-то.

Леся расхохоталась.

Поля, перепачканная шоколадом, не обращала на нас внимания. Из коричневых крошек, что остались от пирожного, она аккуратно выкладывала на тарелке рисунок то ли ромашки, то ли солнышка.