Похождения инвалида, фата и философа Додика Берлянчика - Илья Пиковский

— Налетели, как бандиты! — рассказывала бледная завмаг. — Це­лых двенадцать человек. Из автобуса — и прямо в зал: хвать то, хвать это... Я ещё такого не видала! «Где ключи от склада?! — орут. — Отк­рывайте, или мы взломаем дверь!». Смотрите, у меня руки трясутся. Что делать?

— Галочка, думайте о Шварценеггере.

— Давид Семёнович!

— Я вполне серьёзно. Такие налёты — самое подходящее время для эротических грез. Секс тут же убивает страхи, и наступает то, о чём поёт Алла Пугачёва: «Дай счастья мне, а значит, дай покоя!».

— Но они нашли акциз по сигаретам!

Берлянчик сразу помрачнел. Речь шла о сделке трёхлетней дав­ности, за которую он в своё время уволил главного бухгалтера. С тех пор «Виртуозы Хаджибея» пережили с дюжину проверок, и все они, как по команде, «проглядели» сигареты. Это был фирменный приём налоговой полиции — оставлять недоимку на десерт. Со временем она обрастала фантастической пеней и превращала фирму в вечного заложника угрозы разорения, а её хозяина — в дойную корову. Характер проверки не ос­тавлял сомнений, что это заказная акция.

Поначалу Додик терялся в догадках, не зная, на кого грешить, но затем остановился на Димовиче. Только Димович, с его куриными моз­гами и зековской школой интриг, был способен на подобный шаг.

Из одесской тюрьмы Петя вышел с больными зубами, обширными связями в органах правопорядка и равновеликой потребностью в пакостях и благородных делах. Он мог оказать бесценную помощь пост­радавшему товарищу, а затем наслать на его фирму налоговую провер­ку, последствия которой сам же потом утрясал.

У Берлянчика Димович ходил в должниках. Додик протянул ему руку помощи в самый критический для того момент — после освобожде­ния Димовича из тюрьмы. Он это сделал в силу цеховой солидарности к Великому братству одесских гуляк: разыскал Пете жильё и взял в компаньоны «Бума», невзирая на решительные возражения Миши Газецкого. В благодарность за это Додик получил горячие изъявления в преданности и любви, а спустя три года — налёт налоговой полиции на магазин «Утята». Впрочем, к этой форме признательности Берлянчик отнёсся достаточно равнодушно. Он уже усвоил простую истину: человеческое сердце не терпит излишеств. Оно может быть благодарно только в пределах мелких подачек, но сверх этого услуги распаляют аппетиты и плодят врагов. Так что от коварства физических лиц он был надёжно защищён опытом своих седин. Сложнее было с ранимостью его гражданских чувств.

Новая эпоха возбудила в нём огромные иллюзии, и в Додике вдруг зазвенела глупая гражданская струна. Тот же магазин «Утята», поднятый им из руин, приносил ему моральных дивидендов больше, чем финансовых. Вид полунищих, обездоленных людей, толпившихся за дешё­вым фаршем и свежей тульчинской колбасой, наполнял его законной гор­достью за этот крохотный уголок цивилизации. Он был искренне благо­дарен монархистке за то, что её экстравагантная выходка с господи­ном Зелепукиным сподвигла его на необдуманный порыв, который оказал­ся блестящим кадровым решением: из полуспившейся спортсменки Галины Крот вышел отличный директор магазина. Но, захмелев от эйфории, он оторвался от реалий и стал требовать от государства примерно того же, что от женщин, — признательности за благородство помыслов и конкретные услуги. Естественно, что иезуитские методы налоговой по­лиции трудно было расценить как акт государственной любви, или срав­нить с подвигом нежных декабристок.

«Одни репрессии! — вздыхал Берлянчик. — А где же меры поощре­ния, за то, что фирма продержалась десять лет. Где стихотворный па­негирик мэра города? Где монумент Славы павшим бизнесменам? Или хо­тя бы огромная доска Почёта на Думской площади тем из них, кто пе­режил депрессию, бандитские отстрелы и налоговый погром?»

Процесс опускания на землю был для Берлянчика всегда болезнен­ным. Урок, преподанный налоговой полицией, сразу вызвал протрезвелость, которая поменяла угол зрения на вещи — на пыл его гражданских чувств, на «Виртуозов Хаджибея», на роль шалопайства и расхлябаннос­ти в человеческом прогрессе, на сантехника Жору и на участие в судь­бе лидера «Престольного набата». Он почувствовал, как умолкает вели­чественный гимн Идиоту, обычно гремевший в его душе, и испугался, как лунатик, внезапно очнувшийся над пропастью.

Именно в этом состоянии он подъезжал к Греческой, направляясь к дому монархистки. Машина свернула на Екатерининскую и остановилась у погребка «Два Карла». Берлянчик вышел из машины и несколько раз прошёлся перед погребком. На душе его было скучно и тоскливо, как утром на пустынной сцене. «Ты что, с ума сошёл?! — говорил он са­мому себе. — Лезешь в семейные дела бандита. Пулю или нож в спину захотел?!» Додик покосился на «Фиат», из которого торчали крохот­ные уши и половина головы его шофёра. Алкен сидел, деликатно от­вернувшись в сторону. Он, как пудель, улавливал настроение хозяи­на, и от его безмолвия веяло неприязнью и насмешкой. Логика малень­кого и физически беззащитного существа не принимала малейших отступ­лений от нормы. Берлянчик усмехнулся и, петляя между встречными по­токами машин, перешёл через дорогу к дому лидера «Престольного на­бата». Здесь его подстерегал ещё один удар.

У парадного Берлянчик увидал невысокого, похожего на толстую болясину губошлёпа в брючках, натянутых выше живота, малиновом пид­жаке и золотым жгутом на шее. Он кого-то ждал, облокотившись на се­рый «Мерседес». Не обратив на него особого внимания, Додик поднял­ся на второй этаж и несколько раз нажал на кнопку мелодичного звон­ка, прежде чем ему открыли дверь.

— Ах, это вы, профессор! — сказала Ирина Филипповна чужим по­тухшим голосом и с очевидной неохотой, отступила в сторону, освобож­дая проход. На ней было полупрозрачное кимоно с яркими павлинами, а голова повязана полотенечной чалмой. Столь неожиданно холодный при­ём обескуражил Додика.

— Я не помешал? — спросил он,

— Нет, отчего же… Входите.

Минуя коридор, он вошёл в гостиную, где от былого великоле­пия остались раскладушка, наспех прикрытая пледом, и плетёное кресло-качалка, которое Додик видел на даче во время кровавого уик-энда. В углу комнаты стоял тот самый баул с мундирами, шляпка­ми и киверами, что были закуплены фирмой «Сириус» в Лондоне. Ирина Филипповна несколько обогнала Додика в коридоре и, прежде чем он успел войти, подала знак какой-то женщине, стоявшей у окна. Это была особа неопределённых лет с хозяйственной сумкой, из угла ко­торой торчали тюльпаны и рыбий хвост. Берлянчик посмотрел на её крашеные волосы, до треска натянутые кверху и повязанные самурайс­ким узлом, и почему-то подумал: «Бандерша?!» И тут же ему пришёл на ум пузан с золотым жгутом на шее.

— Извините, профессор, но мне даже негде вас усадить, — ска­зала монархистка.

Гостья нетерпеливо посмотрела на Ирину Филипповну, которая тем самым затягивала визит непрошеного визитёра и, прежде чем Додик принял приглашение, запрыгнула в кресло.

— О, господи! — вздохнула она. — Целый день в бегах. Я думаю, молодой человек не будет возражать?

С этими словами она водрузила сумку на колени, как это дедают в залах ожидания, когда хотят утвердить своё право на спорное место. Берлянчик остался на ногах, не зная, куда себя девать в при­сутствии двух женщин, одна из которых подавленно молчала, а другая нахально раскачивалась в кресле-качалке и гнала его вон откровенно вызывающим взглядом. Сейчас Додик не узнавал монархистку. Она, как и прежде, была необыкновенно хороша, но теперь в её огромных глазах застыло ожесточение многоопытной девицы. Это выражение поразило Берлянчика. У него тут же возникло желание извиниться за вторжение, попрощаться и уйти. Он не страдал особой щепетильностью, но зримое крушение чьих-то надежд действовало на него удручающе. Оно вызвало у него какое-то алогичное смешение чувств: вины и обиды. Своей вины за чужое падение и обиды за чужое предательство своей же мечты. Пе­ред ним сразу вставал скучный мир чужой безысходности, помеченный не его, Берлянчика, знаком. Однако после некоторых колебаний он всё же сказал:

— Ирина Филипповна, позвольте побеседовать с этой дамой с глазу на глаз?

Ирина Филипповна молча вышла.

— Нехорошо получается, мадам, — сказал Берлянчик, когда они остались с ней наедине.

— Чем это я вам не угодила?

— Ну, как же... Вы приводите в этот дом своего протеже, ну, а я? Смею заметить, я тут не чужой человек.

Бандерша, не глядя на него, расстегнула змейку сумки, которая лежала у неё на коленях, и переставила тюльпаны в другой конец, от­делив их от рыбьего хвоста. После этого она нюхнула свои пальцы, вперилась в Берлянчика оловянными навыкате глазами и негромко ска­зала:

— Вот что, дорогой мой человек. Катитесь вы отсель и побыст­рее. Мой вам искренний совет!

— Это почему же?