Похождения инвалида, фата и философа Додика Берлянчика - Илья Пиковский

Но потом он перевел взгляд на молодого человека из фирмы «Си­риус» и снова испытал сострадание. Он видел, что, несмотря на свой безупречновежливый тон и бальзаковские бакенбарды, молодой человек имел бульдожью хватку.

— Способ погашения долгов! — произнес Берлянчик. — Наш моло­дой друг из фирмы «Сириус», очевидно, не имел дело с ценными бума­гами, и поэтому он так легко соглашается на ваше предложение...

— Поверьте, это далеко не так! — усмехнулся молодой человек.

— Возможно. Но лично я бы вам советовал…

— Спасибо! У меня голова плохая, но своя. Ирина Филипповна, вот моя визитка. Я завтра жду вашего звонка. Мы условимся о встре­че, и вы принесете ваши документы. До свидания, господа!

С этими словами он звонко застегнул баул, подхватил его за ручки, еще раз откланялся и вышел.

Глава 19. КАПИТАЛИСТ-ЛЮБИТЕЛЬ

Измученные событиями бурного дня, Ирина Филипповна и её отец попали к себе домой на «Фиате» Берлянчика. Машину вёл его шофёр Алкен. Этот крохотный человек был исполнен молчаливого мужского достоинства. Его голова едва возвышалась над приборной па­нелью, и со стороны могло показаться, что машину ведёт не человек, а электронный прибор. Кроме всех своих профессиональных достоинств, он обладал ещё одним: его присутствие почти не ощущалось, и это создавало удобную атмосферу для самых доверительных и интимных бесед.

Филипп Петрович забился в угол машины и подавленно молчал. Он не мог понять той упрямой враждебности, с которой Берлянчик отстаивал интересы коммерческой фирмы «Сириус». Додику стоило ог­ромных усилий убедить его, что это был всего лишь тактический ход и что в самые критические минуты он всегда прибегает к этому без­отказному приёму: говорит чистейшую правду, которая воздействует на противника как самая изощрённая ложь. Наконец Филипп Петрович принял нормальное положение, оправил складки фартука на коленях и выдернул из ноздри торчащий волосок. Это говорило о том, что его благорасположение к Берлянчику снова вернулось.

По приезде домой Ирина Филипповна пригласила Берлянчика на чашечку кофе и Филипп Петрович горячо и настойчиво поддержал её.

Они поднялись по мраморной лестнице на второй этаж. Ирина Филипповна открыла дверь и, сняв сигнализацию, вошла в помещение, где её ждал ошеломляющий сюрприз: квартира оказалась совершенно пустой. Не было ни мебели, ни вещей. Даже люстра и та исчезла, и на потолке торчали крюк и обрывки проводов. Свет в комнату прони­кал через открытую дверь в коридор, и от того картина казалась ещё более безрадостной. В той части стены, куда падал свет, видне­лись крохотные тени от шляпок гвоздей, на которых висели картины, а в углах, у плинтусов лежали остатки рваной паутины и застарелого мусора.

К дверям была прикреплена записка. Монархистка сняла её и с усмешкой вслух прочла:

«Убирайся на свою Манежную!».

Филипп Петрович уселся на корточках и, подобрав черепок раз­битой тарелки, стал вертеть его в пальцах и что-то напевать себе под нос. У него был вид человека, готового встретить цветами и ова­циями любую беду.

— Папа, ну что ты красуешься в этом старье?! — сорвалась дочь. — Являешься к публике, как оборванец. Как-никак у меня какое-то положение в обществе! Ведь ты учёный, историк, интеллигентный человек. Неужели тебе нравится имидж привозного грузчика?

Филипп Петрович с неловкой поспешностью стал срывать с себя передник, задрав шлейкой ухо и прижав его к виску.

— Ну что ты шумишь, Ириша? Опять я виноват... Я тебе эту пар­тию не находил. Ты сама выбрала мужа.

Монархистка отошла к окну и оказалась в полумраке, который скрыл выражение её лица. Теперь оно казалось светлым, источающим боль и обиду пятном. «Молодость, — подумал Берлянчик, — это всего лишь вексель на счастье, по которому ещё никто не получил ни копей­ки». Потрясение монархистки тронуло его. Но в его жалостливой душе тут же сработал какой-то защитный механизм, который шепнул ему на ухо, что нельзя объять необъятного — утешить всех несчастных кра­савиц на свете.

Берлянчик был человеком настроения. Широта его поступков за­висела от подъёма душевных сил, а источником этих сил была его главная жизненная цель. Они обычно варьировались от нуля до макси­мума в зависимости от обстоятельств: то они вызывали у него ощуще­ние досягаемости этой цели, и тогда он чувствовал себя Голиафом, то, наоборот, сужали его энергетический объём до размеров таблетки ас­пирина. И этой главной целью были «Виртуозы Хаджибея» — мечта о магнитном поле общественного интеллекта, способного отлавливать всё лучшее, что было в его безымянных недрах. И всё светлое и созвучное этой мечте носило самонадеянный и несокрушимый характер. Именно по­этому он всё-таки решил довериться порыву своих чувств и чем-то по­мочь бедной монархистке.

— Ирина Филипповна, — спросил он, — чем я могу помочь?

— Пока — ничем, — сухо ответила она. — Спасибо! Я думаю, я сама управлюсь.

Это было сказано таким тоном, что Берлянчик решил больше не настаивать. Он понял, что его присутствие ей только в тягость.

Додик попрощался с Ириной Филипповной и её отцом, спустился на улицу, сел в машину и велел Алкену везти его домой.

Всё утро следующего дня Додик находился под впечатлением той тягостной картины, которая представилась ему в квартире монархистки. Его пугала её дальнейшая судьба. Без документов, денег, в обобран­ной квартире с отцом, грузчиком-учёным на руках и с грёзами об иск­лючительной блистательной судьбе, она легко могла стать жертвой этих обстоятельств. Впрочем, он тут же попытался избавиться от этих мыслей. Берлянчик знал, что, углубляясь в чужие проблемы, он рискует сделать их своими собственными, а у него и без того хватало дел.

Чтобы снять с души неприятный осадок и взбодрить себя, Бер­лянчик решил освежиться под душем. Но едва он коснулся ручки кра­на, как массивная никелированная ручка осталась у него в руке. Он с досадой надел халат и вышел в коридор.

— Это твой Жора ремонтировал, — не без торжества заметила Лиза. — Третий раз уже приходит, и опять ручка отвалилась. У тебя все такие в «Виртуозах Хаджибея»?

Это было в её манере. Обычно она не упускала случая подчерк­нуть все негативные стороны его деятельности из чисто воспитатель­ных целей: таким образом поддерживался баланс равновесия в семье.

— Хорошо, что ты предлагаешь?

— Поступить так, как это сделал бы любой нормальный бизнес­мен — выгнать его вон!

— Но, Лиза, я не бизнесмен…

— А кто?

— Капиталист-любитель.

Берлянчик понимал, что в сущности, она права. Жора был пре­красный специалист, но крал, где мог, и с тем же усердием халтурил. Однако уволить его Додику мешал рудимент той самой человечности, что досталась ему в наследство от самой «бесчеловечной» социалистичес­кой системы. Именно она породила универсальную терпимость ко всем человеческим порокам, кои официально отвергала. Берлянчик не желал расставаться с прелестным уголком шалопайства и расхлябанности в своей предпринимательской душе, полагая, что, изжив эти недостатки, человечество погибнет. В сердце бывшего фата с Дерибасовской всё восставало против этого.

— Конечно, — усмехнулась Лиза. — Удобная мораль. Можно лечь на операцию к урологу и снова приняться за девок!

Додик пылко возразил, что это наиболее гуманный из всех поро­ков и что вообще безнравственные люди лучше, чем порядочные — на их совести намного меньше слез и крови. Кто считался образцом всех воз­можных добродетелей третьего рейха? Гесс — первый комендант Освенцима! Честный, порядочный, безупречный семьянин… И ЧК создавали то­же не гуляки, а в общем-то порядочные люди.

Увлечённый этим спором, Берлянчик не заметил, как надел майку наизнанку. Это был скверный признак! Он тут же замолчал, оборвав по­лемику, и, войдя в спальню, сорвал с себя майку, чтобы убедиться в роковой ошибке. Никаких сомнений: наружу торчали фирменная бирка и оверлочная петля. Несмотря на материалистические взгляды, Додик бо­ялся коварства изнаночных сторон своих вещей. Его охватило тревож­ное предчувствие... И, действительно, когда Берлянчик приехал на ра­боту, его ждало неприятное известие: на магазин «Утята» нагрянула налоговая полиция, а у самой фирмы изъяли документы.

— Налетели, как бандиты! — рассказывала бледная завмаг. — Це­лых двенадцать человек. Из автобуса — и прямо в зал: хвать то, хвать это... Я ещё такого не видала! «Где ключи от склада?! — орут. — Отк­рывайте, или мы взломаем дверь!». Смотрите, у меня руки трясутся. Что делать?

— Галочка, думайте о Шварценеггере.

— Давид Семёнович!

— Я вполне серьёзно. Такие налёты — самое подходящее время для эротических грез. Секс тут же убивает страхи, и наступает то, о чём поёт Алла Пугачёва: «Дай счастья мне, а значит, дай покоя!».