Солженицын. Прощание с мифом - Александр Владимирович Островский

«Пир победителей» был написан в «1948-49 гг.». (20). Ошибка в датировке событий по истечении полутора десятков лет явление распространенное, но неужели человек, обладавший феноменальной памятью, которая позволяла хранить в голове «многие тысячи строк», не мог вспомнить, работал ли он над пьесой в шарашке (1947–1950) или же в лагере (1950–1953)?

Вызывает удивление и другой факт. В «Архипелаге» Александр Исаевич рассказывает о трех случаях, когда у него изымались фрагменты его литературных произведений: из «Прусских ночей» (21), из одиннадцатой главы поэмы «Дороженька» (22), из пьесы «Пир победителей» (23) Первый случай мог иметь место осенью 1950 г. (24), второй — весной — осенью 1951 или же весной — осенью 1952 г. (25). Если уже весной 1951 г. автор работал над одиннадцатой главой, как он мог успеть за полгода не только завершить «Прусские ночи», но и написать «Пир победителей»? Если работа над одиннадцатой главой велась весной-осенью 1952 г., мог ли за следующие полгода автор закончить поэму и начать новую пьесу «Пленники»?

Здесь мы сталкиваемся с еще одним противоречием. В одном случае А. И. Солженицын датирует завершение работы над поэмой «Дороженька» 1952 г. (26), в другом — 1953 г. (27).

Отмеченные противоречия дают основания думать, что необходимой последовательности в создании отдельных произведений не существовало. А это порождает сомнение в том, что Александр Исаевич творил без сохранения написанного на бумаге.

Эти сомнения получили подтверждение в 1999 г., когда вышел сборник его произведений «Протеревши глаза». Из него мы узнали о существовании еще одного солженицынского произведения — незаконченной автобиографической повести о войне, которая была опубликована им под названием «Люби революцию» (28). Как мы знаем, по утверждению Н. А. Решетовской, под таким названием у ее мужа существовал замысел романа не о войне, а революции (29). А поскольку никакого отношения к революции данная повесть не имеет, есть основания полагать, что первоначально она называлась по-другому. Вероятнее всего, это та самая повесть, которую он задумал еще на фронте под названием «Шестой курс» (30).

Представляя это произведение читателям, Александр Исаевич сопроводил его следующим комментарием: «Неоконченная повесть. Задумывалась как прозаическое продолжение «Дороженьки». Предполагалось и дальше большое протяжение — с историей создания и боевой жизни «одного разведдивизиона». Главы 1–5 написаны в 1948 на шарашке в Марфино» (31).

Таким образом, если первоначально А. И. Солженицын утверждал, что вернулся к прозе и «поманеньку» стал ее запоминать только тогда, когда уже были написаны пьесы в стихах, теперь выясняется, что повесть предшествовала пьесам. Более того, в 1948 г. она составляла 8 авторских листов. Возможность сохранения ее в памяти на протяжении почти пяти лет, даже при регулярном повторении, представляется невероятной. Видимо, понимая это, Александр Исаевич не стал поддерживать свою прежнюю версию и сообщил нам, что он писал повесть, как все смертные, на бумаге и даже приложил к своей публикации несколько факсимильных страниц самой рукописи (32). Эту рукопись, покидая Марфино, он, оказывается, и передал на хранение сотруднице марфинской «шарашки» — «Анечке», А. В. Исаевой» (33).

Следовательно, поражавшая до этого наше воображение история о том, как на протяжении почти семи лет будущий автор «Архипелага» занимался литературным творчеством, лишь изредка прибегая к перу и бумаге и храня все сочиненное им в памяти, — это миф.

Но, может быть, перо и бумага были доступны только в шарашке, и рассказанная история относится к Экибастузу?

Касаясь этого вопроса в «Архипелаге» и подчеркивая суровость режима в Особом лагере, Александр Исаевич пишет: «Карандаш и чистую бумагу в лагере иметь можно, но нельзя иметь написанного (если это — не поэма о Сталине). И если ты не придуряешься в санчасти и не прихлебатель КВЧ, ты утром и вечером должен пройти обыск на вахте» (34).

В этих словах нетрудно заметить два противоречия.

Во-первых, если заключенным разрешалось иметь «карандаши и чистую бумагу», то, разумеется, для того, чтобы они писали. А если писать все-таки было можно, то почему нельзя было хранить написанное? И во-вторых, при чем здесь «обыск на вахте»? неужели, имея в лагере «карандаши и чистую бумагу» вполне законно, заключенные могли писать только тайно за пределами лагеря?

Видимо, забыв свои же собственные слова, Александр Исаевич в том же томе «Архипелага» рассказывает, как заключенный Арнольд Львович Раппопорт «уже не первый год терпеливо» составлял «универсальный технический справочник» и одновременно писал «в клеёнчатой черной тетрадке» и хранил в экибастузском лагере целый трактат «О любви» (35). Фигурирует в «Архипелаге» и «тверичанин Юрочка Киреев — поклонник Блока и сам пишущий под Блока» (36). Из «Теленка» мы узнаем что заключенный Альфред Штёкли написал в лагере целый роман (37). А Н. А. Решетовская цитирует письмо бывшего заключенного А. Ф. Степового, который сообщал, что «с лагеря привез дневников тетрадей шестьдесят штук» (38). Есть сведения, что писал в лагере и А. И. Солженицын. «Мне запомнилось, — вспоминал бывший заключенный Б. С. Бурковский, — что он, лежа на нарах, читал затрепанный том словаря Даля и записывал что-то в большую тетрадь» (39).

Но если писать в лагере разрешалось и разрешалось хранить написанное, то Александр Исаевич вполне мог использовать перо и бумагу для своего литературного творчества не только в шарашке, но и в лагере. Об этом свидетельствует опубликованное в 1990 г. на страницах экибастузской газеты «Заветы Ильича» интервью журналиста П. Оноприенко с бывшим рабочим экибастузского деревообрабатывающего комбината М. Ж. Нефедовым, который там встречался с А. И. Солженицыным. М. Ж. Нефедов утверждает, что в лагере многие знали о литературных занятиях Александра Исаевича, и что в свое время тот передал ему на хранение несколько своих исписанных блокнотов, которые, однако, сохранить не удалось (40).

Если и в шарашке, и в лагере Александр Исаевич имел возможность писать как все, возникает вопрос о содержании написанного. Очевидно, что хранить он мог только то, что не являлось криминальным. Между тем известные нам его «лагерные» произведения назвать безупречными с точки зрения советской цензуры нельзя.

Как же объяснить это противоречие?

В поисках ответа на поставленный вопрос обратимся к лагерной поэзии А. И. Солженицына. Вот строки из заключительной части поэмы «Дороженька»:

Родится предатель в ужасе,

Звереет в голоде плоть…

Оставь мне гордость и мужество!

Пошли мне друзей, Господь!

О Боже, о Ты, Кем созданы

Твердь суши и водная гладь!

Быть может и мне не опоздано

Еще человеком стать? (41).

Мог ли автор написать такие слова в 1952–1953 гг.?

Отмечая сделанный им атеистический зигзаг, Александр Исаевич предложил нам три версии своего возвращения к вере в бога. На пресс-конференции в Лондоне 11 мая 1983 г. он заявил: «…я пережил смертельную болезнь в лагере и перед ее лицом во мне снова и полностью восстановилась православная вера…