Три часа ночи - Джанрико Карофильо

и прихлебываем кофе.

— Мне неудобно, что из-за меня ты не идешь спать.

— Завтра у меня никаких дел нет. Когда вы уйдете, я лягу и посплю.

— Не понимаю, почему ты заботишься обо мне.

Помедлив, Марианна отвечает:

— Может, по той же причине, по которой я набила себе именно такую татуировку: просто захотела. Может, все дело в том, что твоя ситуация — balikwas, а мне приятно быть ее участницей.

— Как ты сказала?

— Balikwas. Это слово из тагальского, одного из основных языков Филиппин. Перевести его очень трудно. Резким прыжком внезапно переместиться в другую ситуацию и испытать удивление, изменить свою точку зрения, увидеть знакомые объекты в новом свете — вот его примерное значение.

— Еще два дня назад я толком не знал своего отца, — брякаю я невпопад.

— Это тоже balikwas.

Далее Марианна рассказывает мне о себе, я не успеваю понять всего, что она говорит, но очень стараюсь и, по-моему, улавливаю главное. Она упоминает, что была замужем, что ей тридцать семь и она старше меня на двадцать лет, а потом разглагольствует о том, что и я, и она, и все люди в мире — фрагментарные сущности, цепочки эмоций, склонностей, черт, противоречивых желаний, которые тянут нас в разные стороны, а еще о том, что, если нам посчастливилось испытать радость, ее необходимо растратить, потому что это единственный способ ее сберечь.

Марианна повторяет эту фразу несколько раз — очевидно, ей важно, чтобы я ее запомнил:

— Радость нужно растрачивать, потому что это единственный способ ее сберечь. Потом она все равно исчезнет.

Мы сидим за кухонным столом, наши локти соприкасаются, и у меня возникает странное чувство, что я ничего не понимаю и в то же время понимаю все. По-моему, в этом и заключается смысл того, о чем говорит Марианна. Я ловлю себя на мысли, что у нее очень красивое лицо. Мне нравятся ее щеки, как у ребенка. Нравится ее верхняя губа — было бы здорово, если бы я попробовал ее нарисовать. На губе капли пота, но поскольку нарисовать их я тоже не могу, я решаю поцеловать ее и слизнуть капли, делаю это и думаю, что сейчас Марианна меня оттолкнет, назовет мальчишкой, спросит, что на меня нашло, и выставит за дверь меня и отца, не подозревающего, что я натворил.

Я представляю себе эти события так отчетливо, будто смотрю кинофильм и верю, что дело происходит наяву. Мне по-настоящему неловко за то, что папе приходится терпеть унижение из-за моей несдержанности.

Но Марианна меня не отталкивает, губы у нее сладкие от алкоголя и кофе, а язык кислый от сигарет. Мы целуемся, не вставая из-за стола и чуть скрючившись. Безмолвие нарушает только звук дождя, который продолжает идти, но, кажется, посте пенно стихает.

Марианна поднимается, берет меня за руку и ведет в свою спальню. Стены в ней кремового цвета, кровать тоже. В воздухе витает аромат свежевыстиранного постельного белья.

— Я никогда не занимался любовью, — говорю я, полагая, что в такой ситуации нужно быть честным.

Марианна ничего не отвечает и усаживает меня на кровать. Прикладывает палец ко рту, веля не шуметь. А может, мне только так кажется, но я угадываю ее посыл: сейчас не время для болтовни, особенно глупой и бестолковой. Думаю, она права: бестолковой болтовни лучше вообще избегать. Глупой, кстати, тоже.

Спустя какое-то время я ложусь на кровать. Марианна выходит из комнаты и вскоре возвращается, держа в руке какой-то квадратик. Это то, что я видел в шкафчике в ее ванной. Я шепотом говорю, что не знаю, что делать, а она спокойно, будто отдавая распоряжение, напоминает, что я не должен шуметь.

Марианна сама надевает его на меня, аккуратно и уверенно. Краем сознания я отмечаю, что никто и никогда прежде не прикасался ко мне с такой нежностью и добротой.

«Ты так добра, Марианна», — хотел бы я сказать в эту минуту. Но непомерность происходящего столь велика, что у меня пропадает дар речи. Balikwas. Надо запомнить. Резким прыжком внезапно переместиться в другую ситуацию — кажется, так.

Прыжком.

Внезапно.

Она снимает очки. Становится более молодой и хрупкой.

Она забирается на меня и, когда мы наконец соединяемся, берет мои руки, кладет их себе на бедра и учит меня.

— Тихо, тихо, — шепчет она. Французский акцент звучит отчетливее, дыхание учащается, словно подстраиваясь к ритму дождя, струящегося в водосток за стеной. Она смотрит на меня, я смотрю, как она двигается, щурится и стонет раз, потом другой, словно давая мне разрешение делать то же самое.

Неожиданно мы вдвоем оказываемся на крутом обрыве. Мир катится, летит вверх тормашками и взрывается фейерверком красок.

25

Когда мы вернулись в гостиную, Стрегатто сидел на диване в одиночестве.

Папа стоял на улице и курил, глядя куда-то за дворовую ограду. Дождь уже прекратился, мебель, пол и растения, усеянные капельками воды, поблескивали в полумраке. Конец ночи был подобен предзнаменованию. Ночь завершалась, наступающее утро и вся дальнейшая жизнь будут не похожи на то, что было прежде.

Если папа и заметил, что мы вернулись, то не подал виду. Когда я дотронулся до его плеча, он повернулся медленно, точно сквозь сон. Я никак не мог сообразить, что сказать.

— По-моему, мы собирались выпить кофе, — вымолвил он с едва заметной улыбкой. Папа притворялся, будто ничего не произошло, и в то же время не выглядел как человек, который притворяется, будто ничего не произошло. Его волосы были влажными и аккуратно причесанными, лицо посвежело.

— Сейчас сварю. Вы подождите меня тут, — ответила Марианна и тоже улыбнулась.

От ее улыбки по коже побежали мурашки. На несколько секунд меня охватило безумное подозрение, что они с папой договорились обо всем заранее, еще до нашего приезда в Марсель.

Когда Марианна принесла кофе, папа взял чашку и вышел во двор. Мы с Марианной остались стоять в гостиной и не произносили ни слова, точно участвовали в прощальном ритуале.

Но вот мы допили кофе, отец вернулся, Марианна проводила нас до двери. Я хотел спросить у нее номер телефона, хотел признаться, что надеюсь, нет, мечтаю увидеть ее снова, но не мог найти ни подходящих слов, ни достаточной смелости.

Марианна обняла папу и потерлась щекой о его щеку.

Потом повернулась ко мне и после секундного колебания погладила меня по лицу и поцеловала в губы. Поцелуй был легким и быстрым, точно прикосновение крыльев бабочки, чем-то настолько эфемерным, что вскоре я уже не понимал, было это на самом деле или