Сибирской дальней стороной. Дневник охранника БАМа, 1935-1936 - Иван Чистяков

Это дело общественное, поэтому хочу работаю, хочу нет. Зашел к нач. 3-й [части] о снятии конвоя, а он приглашает Калашникова, да очень глупо, заметно что-то, что ни к селу, ни к городу. Подозрительно. Еще какой-то тип, путеармеец, вваливается запросто, усаживается на диване.

А неотвязная мысль сверлит мозг: когда же? Когда? Я буду на свободе? Даже партийцы Огурцов, Нечепуренко, и те формально отнеслись к смотру, их пуганули телеграммой Крылова, но кажется туфтовой. Пугать, критиковать, ругаться все умеют, а учить помогать нет никого. Это установка бамработников.

Снова чапаю с 11-й пешком, ночь тепла и лунна. В Москве сейчас с 7 вечера идут, гуляют, и ни побеги, ни з/к их не волнуют. Они не знают о нашем существовании и даже могут посмеяться над нами. Нет, не могу писать, душа рвется на части, я сумасшедший. Эх, жизнь!?!

Разгулялась погодка сегодня, и радостней стало и легче. Но жизнь, жизнь… Ускорить естественный ход событий? Съел декадник всю личную жизнь. Поиграешь в волейбол, забудешься. А после со всей яркостью встанет наша жизнь, шалман. И резко отразится гражданская жизнь. У нас все бамовцы погрязли в побегах, в тупоумии, во зле на условия работы одни, и другие — в найденном поприще работы и примерами своего Я, ну и живут.

Оригинальны нравы в Завитой. В палисаднике дома на завалинке сидят жители, дамы. Ведут разговор пикантный, а около похаживают и стоят мужи в нижнем белье, заложив руки назад или скрестив по-наполеоновски. Тоже отпускают шуточки вроде:

— Ну и сшила тебе жена порты? Мотня-то какая! А? Это про запас, на случай получишь килу.

Раскололся Нечепуренко, сказав:

— Я не знал, что нач. отр. такой отпуск мой задержал, и уволить не уволили, а я старался. Теперь так не буду.

А вечер бархатный, теплый и розовый. Зелень в соку, изумрудна, свежа и густа. Единственное развлечение жителей и молодежи — сходить на станцию к приходу поезда, потолкаться.

Но что же все-таки сделать, чтобы уволили? Пожалуй, хватит смотреть лето Д. В. К. Ничего замечательного и незамечательного. Пустота и неприглядность. Выезжает правительственная комиссия принимать 2-е пути. Доживем до Октября, а там, там что-нибудь должно случиться. Или со мной, или с БАМом. Но терпенье ждать, боюсь, лопнет раньше. Хорошо бы к лучшему. Уезжает Голодняк на восток в 19-ю.

4/VI

Сегодня лето. Жарко. А Азарова все же только уволили, и дело конец. Сидит нач. и регистрирует побеги.

Зимой отсиживался в помещении от холода. Летом от жары, а если прохладно, то выйдет на солнце погреться. Проиграл вчера в бильярд до 2,30 и сегодня проспал до 10. Сходил, порисовал в карьер. На 11-й побег. Ну и черт с ним. Так подумаешь, что за день сделал, увязал, согласовал, выяснил, как будто все так тихо и благородно. Морально же убит. Вот бамовский закон, уволили [Азарова] после месячной службы и ни гроша. Своя власть — свое правление.

5/6/VI

Вот дни, даже записать нечего. Правда, в общий выходной сходил на т. называемую площадку райотдела НКВД на соревнование. Ну, расстроился.

В трусах, в майке да в туфлях с шипами вспомнился стадион, вспомнилась жизнь. Нет, лучше не вспоминать. Сказал Камушкину, что служу до осени или пойду под суд. Сергеев снова у меня. Тоже спрашивает: как со службой? Говорю, до осени. Отвечает, что уволят, держать не станут. Насколько, что, правда, не знаю, но все же утешаюсь немного.

7/VI

И руководят вот такими как Пахомов. Пахомов — нянька у нач. отр., подлиза. Ему надо получать ударные зачеты и скорей домой. А начальство гордится: «Вот как я их в бараний рог гну!»

Присылают «Красный спорт», расстраивая. Вот жизнь, ну нечего отметить. Зашел в [изолятор] с Сергеевым. Играют в карты. Зол до бешенства. Приедет скоро садист Г. А пока надо пользоваться временем. Камушкин и Хренков — эти не особенно радеют к службе, приходя в 11–12 часов. Да что делать? Нечего! Я тоже научился относиться по-чекистски, как говорится. Но 3-я часть — стерва. Вяжет дело Огурцову из-за того, что сообщили о Баранове, что жил месяц у стрелков, ел пил и не платил.

Неужели живут люди на воле? Хотя и дорогой ценой, а завоюю свободу. Будет меня какой-нибудь групповод политграмоте учить. Смех. Ха Ха Ха.

8/VI

Забота о нас проскальзывает всюду. Ну, хотя бы в столовой. Относятся пренебрежительно. Если начнешь спрашивать что-либо, тогда пропал совсем. Не подадут час или больше. Не только выбора блюд, а даже двух нет. Сегодня пилав, рис засушен. Можешь ли, хочешь ли есть, твое дело. Хочешь бери, хочешь нет. О белом хлебе можешь подумать. Кто же должен позаботиться? Оказывается некому. Работники столовой не заинтересованы, поэтому ничего и нет. Нет даже коммерческих товаров. Если ты не наелся одной порцией, то другой не дадут. Может быть, вы хотите мороженого или клюквенного напитка? Да что вы? С ума сошли! Насчет очереди тоже благополучно, простоишь час или больше, потому что время твоего отдыха ты можешь сам использовать как хочешь и куда хочешь.

9 [июня]

Таким служить можно и надо:

— Приехал я, 2,000 привез. Вся деревня прибежала. Девчата. Я сразу 3 четверти водки на стол. Бабы на меня смотрят, а я на них ни-ни. Хожу на другой день по полю, руки в карман, кто не видал, спрашивает: «Что это?» Комиссар чтоль из полит. отдела? А я пройду как директор. Каждый день в доску. Подумал я остаться в деревне, но что делать? Грошей не заработать, в земле ковыряться! Нет, поеду. И вот я здесь.

А штаб, смотрю, заседает, решают, постановляют, делают выводы, будут объявлять образцовую работу кой-кого или «отдавать под суд». Николенко подъезжает ко мне: как со службой? Отвечаю: прямо до Октября, а там мотаю или под суд.

Как все же я привык к мысли, что пойду под суд. Ночью побег из 3-й части. Дали вести Горячеву 10 чел. в ИЗО. Темно, ну и мотают. Кругом дома, стрелять нельзя. Не бьют, боятся получить срок.

Погода мерзкая. 1–2 дня тепло, а 5–6 дней дождь, курорт Д. В. К.

10–11–12 [июня]

Чувства, настроения и т. д. притупились, оставив одно преступное. Иногда вспыхнет огонек жизни, но никто здесь не может раздуть огонька в пожар и направить мысли в ту или иную сторону. Все это превращает человека в бесплотное существо. Но чувства все же заявляют о своем существовании и требуют себе нормальной пищи. Хочется сравнить охрану так: монастырь это или гроб? Пожалуй, все вместе. Монастырь потому, что ничего культурно-советского, а гроб потому, что человек потихоньку умирает, а с ним вся жизнь, кроме побегов. Но у меня кровь еще пульсирует, а с ней мысли роятся быстро, то, нахлынув общим потоком и перебивая друг друга, лезут, лезут в сознание беспорядочными толпами, то примут определенный ход, и начинается спокойное обдумывание положения. Прежняя жизнь становится исторической, как бы чужой.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});