Исповедь старого дома - Лариса Райт

— Нормально. Есть контакт.

— Что это значит? — Брови Анны возмущенно сдвинулись к переносице, крылья носа гневно затрепетали.

— Будем тебя, мать, в люди выводить. Конец затворничеству и отшельничеству!

— Я же тебе сказала, что…

— Тише, не кипятись! Никто тебя не увидит и не услышит. Все по-прежнему шито-крыто, никаких реальных контактов, никаких живых людей.

— А как же?… — Злость сменилась растерянностью.

— Люди воображаемые. Контакты виртуальные. Интернет, в общем.

Привезенный мальчик важно кивнул и подтвердил значительность намерений:

— Будем проводить Интернет.

Интернет провели, дорогу в большой мир открыли. Через пару дней чрезвычайно довольный собой Эдик приехал с небольшим бордовым ноутбуком и, вручив его Анне, торжественно объявил:

— Я умываю руки.

— То есть?

Анна была уверена, что компьютер и все связанные с ним современные средства связи — дружеская услуга для упрощения ее жизни. Материалы можно заказывать на сайтах, эскизы рисовать в программах, аннотации читать в пресс-релизах. Кроме того, это отличный способ общения для тех, кто желает сохранить свое инкогнито. Женщина уже успела помечтать, как она, конечно, не напишет друзьям и знакомым, но хотя бы погостит на их страничках в социальных сетях, посмотрит фотографии, поучаствует в обсуждениях и обязательно даст пару-тройку советов на форумах. К компьютеру она отнеслась как к милой безделушке, призванной скрасить ее жизнь. В конце концов, современный человек не должен влачить существование дикого отшельника. Да Анна и не стремилась достигать таких вершин духовности и самопознания, которыми могли похвастаться Сергий Радонежский или старец Неофит.

Про Неофита она узнала несколько лет назад. В Москве велись сложные съемки. По сценарию в кадре практически все время должен был идти дождь, поэтому, когда затянувшееся бабье лето наконец закончилось и небо проявило благосклонность к киношникам, режиссер объявил аврал и начал снимать без выходных. Результатом работы стал отличный отснятый материал и совершенно осипшие и гнусавые актеры, грозившие сорвать озвучание. Под проливным дождем и пронизывающим ветром простудились все: шмыгали носами, пили горячее молоко или чего покрепче и кляли автора, вообразившего плохую погоду ярким дополнением к трагизму сюжета. Режиссер отпустил актеров на две недели, приказав привести здоровье в порядок.

Муж увез Анну на осенний Кипр, где позволил только два дня амебой валяться на пляже, задумываясь лишь о том, не пора ли перевернуться. Потом море было только с утра. После обеда ее сажали в машину и возили по острову, выбирая то знакомые каждому туристу маршруты, то неизведанные тропинки, на которых она так боялась встретиться со змеями. Она крепко держала мужа за руку, боязливо озиралась и вздрагивала от каждого шороха, а он хохотал и беззлобно ругался:

— Дурочка ты, Анюта! Ты не под ноги смотри, а по сторонам. Мы же не где-нибудь, а на Акамасе. Тут природа уникальная. Ну, взгляни, какой цветок! На эдельвейс похож.

Анна поворачивала голову и забывала об опасностях. Ее завораживали сновавшие повсюду ящерки, маленькие и не слишком, невиданные кустарники и огромные эвкалипты, на стволах которых беспрерывно стрекотали цикады.

А он уже тащил ее дальше, обращая ее внимание то на одно растение, то на другое, сыпал латинскими названиями и тянул вперед, вперед, вперед… Потом вдруг останавливался и, склонившись к очередному незнакомому Анне бутону, начинал декламировать. Декламировал почему-то нахмурившись, отвернувшись, будто не Анне читал, а цветку. Стеснялся? Да нет же, глупости! Какое стеснение — столько лет вместе? Но читал он все же не глядя на нее, словно боялся показаться смешным и сентиментальным:

— Цветов садовых ароматПленяет нас благоуханьем.Их в вазу сунуть каждый радИ превратить тот ароматБез сожаленья в тухлый смрадПодгнивших листьев и стеблей.Когда бы в широте полейОни нетронуты остались,Мы б ароматом наслаждались,Его б вдыхали чуть дышаИ лучше б делалась душа.

Анна улыбалась и принималась гадать:

— Тютчев?

— Холодно.

— Тогда Есенин?

— Опять мимо.

— Неужели Пушкин?

— Скажешь тоже!

— Ладно, сдаюсь.

Тогда он поднимал глаза: ни стеснения, ни скромности, только ехидные довольные искорки:

— Трубецкой, — веско произносил он и тут же сгибался пополам от хохота, видя ее удивленное лицо.

Она каждый раз удивлялась: все никак не могла поверить, что можно так легко, с ходу складывать слова в рифмованные строки, наполнять эти строки смыслом, запоминать их и декламировать с выражением.

— Ты сам придумал? Не может быть!

Что может быть более лестным для мужчины, чем искреннее восхищение любимой женщины? Михаил не скрывал своего довольства, улыбался без ехидства, тепло, открыто. Снисходительно кивал головой:

— Может, может.

А Анна обнимала его, запускала свою узкую ладошку в его густые темные кудри и, растрепав прическу, завороженно говорила:

— Мишка, ты гений!

Где бы они ни оказывались, он всегда находил возможность произвести на нее впечатление. И чаще это были вовсе не широкие жесты, не романтические поступки и не нежные признания. Он демонстрировал мощь интеллекта и силу эрудиции — орудия, перед которыми тут же падали ниц все оборонительные укрепления Анны. Если они плыли в море — рассказывал о моллюсках и рыбах, собирали грибы — вспоминал рецепт старинного прабабкиного засола, лазали по горам — цитировал Бажова и обещал превратить Анну в Хозяйку Медной горы, смотрели кино — рассказывал о том, как подбирались актеры и выстраивались мизансцены.

Он играл разные роли, был при Анне учителем, мечтателем, волшебником. Но больше всего она любила его маску экскурсовода, уносящего ее в прошлое и терпеливо разъясняющего причинно-следственную связь между историческими событиями. Он рассказывал ей о строительстве Эйфелевой башни к Всемирной выставке, об ужасах Тауэра, об отрубленных головах и отравленных младенцах, о жизни Гамлета в датском Эльсиноре.

На Кипре Михаил возил ее в предполагаемый дворец Отелло и в археологический музей, показывал храм Афродиты и средневековые замки, полуразрушенные акведуки и великолепно сохранившиеся амфитеатры. А потом вдруг предложил съездить в монастырь. Анна тогда удивилась, зная его скептическое отношение к религии (отец-ученый никогда не относился к церкви с пиететом и уважения к ней сыну не внушил). Но Михаил, лишь мельком взглянув на ее приподнятые домиком брови, безапелляционно заявил:

— Мы должны это увидеть.

И они поехали и посмотрели. А потом долго сидели возле монастыря на скамейке под тенистым кедром и рассуждали о том, что может заставить человека уйти от общества, терпеть лишения, день за днем выдалбливать себе келью в горе и видеть в этом естественный смысл существования.

Теперь Анне незачем было рассуждать о причинах, способных сподвигнуть личность на добровольную изоляцию. Одну из них она могла назвать легко. Но все же становиться отшельником Неофитом до конца дней ей не хотелось, поэтому и компьютер она приняла как лекарство от скуки и одиночества.

Но были у этого медикамента, оказывается, и другие показания к применению.

— Я все-таки режиссер, Анюта, и режиссер неплохой. Так что работы у меня выше крыши, и, честно говоря, удовольствие мотаться к тебе сюда раз в две недели я себе позволить просто не могу. У меня проекты, репетиции, планы, контракты. Я лицо подневольное.

— Декорации получил и бросаешь? — Анна с ухмылкой прищурилась.

— Зачем ты так?

Анна хотела бы обидеться и наговорить Эдику кучу гадостей, но сдержалась. Положа руку на сердце, обижаться было не на что. Каждое его слово несло даже не долю истины, а самую настоящую правду. Режиссером Эдик был отменным, без работы никогда не сидел и курировать Анину жизнь не нанимался. Мог просто сказать: «Спасибо. До свидания» — и никаких компьютеров не возить, и никаких советов не давать. А он и папку перед ней положил:

— Здесь контакты людей, которые собираются делать ремонт. Они все в восторге от твоей мебели. От подлинного антиквариата не отличишь, а цена не кусается. Так что можно и копеечку сберечь, и друг другу пыль в глаза пустить. Если ты так боишься узнаваемости, можешь даже ни с кем не встречаться. Делаешь эскизы — отправляешь по мейлу, получаешь одобрение — выполняешь работу. Мебель готова, машину заказала, грузчики погрузили и увезли. Деньги — на счете в банке. Ты в город-то съезди, открой.

— Счет на чужое имя мне точно никто не откроет.

— Зачем же на чужое? Ты на свое открой. Захотят — не узнают.

Эдик был прав. Во всем прав. Анна не ошиблась, приняв решение довериться ему. Он и язык держал за зубами, и слов на ветер не бросал, и умные мысли подкидывал. Оставалось только удивляться и недоумевать: как это ей самой такое не пришло в голову раньше? Ее настоящее имя знали немногие в актерской среде, а уж помнили и вовсе единицы. Только такие редкие экземпляры, как Эдик, которые впитывали в себя любую информацию и держали до тех пор, пока она не придется к месту. Странно, что об этом так и не пронюхали журналисты. Хотя кто им мог рассказать? Только мать. А она никогда не говорила в интервью ни о ком, кроме себя самой.