Исповедь старого дома - Лариса Райт

— Мне надо подумать, — важно объявил тогда Михаил.

Про себя он решил, что до того времени, когда сестры в следующий раз сподобятся заглянуть в церковь, он успеет посоветоваться с отцом Федором. Все же девушки — его прихожанки, а Михаил им никто, случайный человек, нацепивший рясу. Самозванец, в общем, а самозванцев на Руси не жаловали и не жалуют.

Но девицы Мироновы в силу молодости и простоты терпением не отличались и приходили к Михаилу с вопросом, мучившим Чернышевского, чуть ли не каждый день. По легкому дуновению вдруг неизвестно откуда взявшегося ветра, по едва различимому щебету, похожему на птичий, по неудержимому веселью, заполнявшему темную церковь, он определял их приближение.

В последние недели девушки заходили реже и только для того, чтобы, смеясь и перебивая друг друга, поведать о своих достижениях:

— Первый урок — это просто фантастика, — делилась Лиза, поправляя выбившиеся из пучка пряди. Теперь она носила такую прическу, считала, что простоволосость учителю не к лицу. Пусть даже танцев, но все же учителю. — Я так нервничала, не ожидала, что столько народу придет! А теперь уже втянулась. Знаете, мы, наверное, на конкурс в район поедем. Полгода ведь достаточно для подготовки, если очень стараться?

— Ну, если очень… — Михаил снисходительно улыбался.

Возбуждение Лизы передавалось и рассудительной Лиде:

— Теперь, наверное, в город придется ехать: костюмы заказывать, реквизит подбирать. А еще грим надо закупить профессиональный. Делать — так со вкусом, правильно я говорю? Не хватало еще, чтобы про нас в районе сказали, что мы деревенщина.

— Не боись, Лидусик, мы им такую румбу забацаем, что они нас не то что за городских примут, а за иностранцев, — подмигивала Лиза, и обе сестры начинали хихикать, а потом наперебой благодарить Михаила и чуть ли не лезть к нему с поцелуями.

И было за что: именно он, замученный дотошностью и настойчивостью сестер, в конце концов предложил направить увлечение хотя бы одной в полезное русло.

— Школа в деревне есть? Есть. Драмкружок есть? Есть. А танцевальная студия?

— Нет, — Лиза, с любопытством.

— Нет, — Лида, повествовательно.

— Значит, будет. Ты же танцуешь хорошо, — обратился Михаил к Лизе. — Вот и набирай детей, учи, занимайся делом.

— А я? — тут же напомнила о себе вторая сестра.

— И ты без работы не останешься. Будешь выполнять административные функции.

— Какие?

— Административные. Реквизит, костюмы, грим. Потом и до причесок дело дойдет, и до визажа, между прочим. А еще гастроли надо организовывать, спонсоров искать, рекламные буклеты печатать… В общем, работы много.

— Ух ты!

Глаза Лизы возбужденно загорелись. Казалось, она готова нестись сломя голову по деревне, чтобы быстрее собрать группу детей, желающих танцевать. Собрать и больше ни о чем не думать — настоящая творческая личность. Недаром менеджерскими функциями Михаил наделил ее сестру, которая не преминула уточнить:

— А платить? Платить нам кто-нибудь будет?

— Пойдем! Пойдем! — теребила Лиза сестру: она готова была танцевать бесплатно сколько угодно.

— Будет, — успокоил Михаил. — Вы только цену разумную назовите, и от желающих сдать вам на пару часов в неделю детей отбоя не будет.

Отбоя и не было. Сестер хвалили и благодарили, а они благодарили батюшку за замечательную идею.

Михаил сумел найти подход ко многим в деревне: некоторых успокоил добрым словом, другим помог дельным советом, третьих просто выслушал, ни в чем не упрекая. И сам не заметил, как начал ждать новых встреч, новых жалоб, новых вопросов. Дни без разговоров уже казались пустыми и бесполезными, в такие минуты он старался придумывать себе занятия, не оставляя времени на передышку. Он убирал двор, переставлял мебель в своей комнатенке или, как сейчас, разбирал бумаги отца Федора. Тот сам сказал:

— Покопайся там у меня, обнаружишь много полезного.

Михаил обнаружил какие-то письма с неожиданно смутно знакомым московским адресом, но заглядывать в пожелтевший конверт не стал, нехорошо. Еще нашел массу литературы, совершенно не характерной для библиотеки религиозного человека: «Астрономический словарь», «Занимательная физика» и дюжину пособий по строительству. Кроме того, в руки ему попали грамоты и свидетельства, выписанные на имя отца Федора за победы в различных архитектурных конкурсах. Среди папок, бумаг и книг откопал Михаил и другие документы, но паспорт никак не попадался.

Остался последний шкафчик, который Михаил принялся опустошать с удвоенной скоростью, рассчитывая на скорое появление в поле зрения заветной корочки. Но вместо паспорта достал с верхней полки тяжелую громаду старинного фотоальбома. Он уже готов был в раздражении отодвинуть его в сторону, как вдруг из-под обложки выскользнула прядь темных младенческих волос, а за ней — бирка, какую надевают на руку новорожденному. Буквы выцвели, но оставались различимы. «Это что еще такое?» — успел подумать Михаил и собрался прочитать надпись, как вдруг услышал тихий скрип двери в церкви и шорох легких незнакомых шагов. И волосы, и бирка немедленно вернулись на место, альбом — в шкаф. «Что, если посетитель окажется слишком любопытным или невоспитанным и пройдет через церковь дальше к «квартирке» священника? Не хотелось бы, чтобы потом вся деревня судачила о том, что я везде сую свой нос».

Вошедший, однако, обладал непривычным для деревенских терпением. О себе не напоминал: не звал батюшку, не кашлял, не вздыхал тяжело и натужно, но все же присутствие постороннего Михаил ощущал в каждом вдохе. Он уже привычным движением надел рясу и прошел в церковь.

Посторонним оказалась женщина. Незнакомая, молодая и очень печальная. Плечи ее были опущены, длинные волосы грязны, а глаза заплаканы. Михаил ожидал услышать тихий глухой голос, но тишину неожиданно нарушили звонкие переливы. И от этой чистоты и легкости фраза, которую произнесла женщина, прозвучала еще ужаснее:

— Он хочет, чтобы я убила ребенка.

«Спокойствие, — снова вспомнил Михаил слова отца Федора. — Спокойствие в любых ситуациях».

— У вас есть ребенок?

— Нет. Пока нет. То есть он есть, но пока его еще нет. Понимаете?

— Понимаю.

«Так речь об аборте? Слава богу!» Конечно, настоящему батюшке такие мысли в голову не пришли бы. Но что взять с Михаила? Он простой смертный. Но даже смертный понимает, что пришедшая в церковь женщина еще ничего окончательно не решила. Понимает, потому и спрашивает:

— А вы хотите избавиться от плода?

— Нет. Но все слишком сложно.

«Сейчас начнется бодяга, что любимый женат, что ее бессовестно обманули и предали, что мужики — все козлы». Михаил терпеть не мог таких разговоров. Всегда хотелось спросить: «Если он такой козел, дурак, сволочь, так зачем же ты, такая умная, красивая, правильная, с ним живешь и ложишься в постель?»

— Понимаете, мы ребенка очень хотели. Два года старались…

«Кто старался-то? Ты или твой женатик?»

— …Так радовались, когда все получилось…

«Радовалась! Давай-ка, называй вещи своими именами. Думала небось, что теперь он бросит свою благоверную и упадет в твои распростертые объятия. Нет, возможно, мужики и козлы, но бабы — точно дуры».

— Муж просто преобразился. Светился весь изнутри, будто это он беременный, а не я.

— Муж? — Михаил от неожиданности удивился вслух.

— Да. На все приемы со мной к врачу ходил, на все процедуры. Мы даже рожать собирались вместе, — она горько усмехнулась. — Я ведь из города приехала. Просто решила церковь подальше отыскать, чтобы никакие стены не услышали.

Она надолго замолчала, и Михаил снова не утерпел, нарушил тайну исповеди: поторопил, полюбопытствовал:

— Так что же изменилось?

— Понимаете… — Женщина замялась, словно никак не решалась произнести вслух то, что должна была, будто от того, что мысли обретут, наконец, звучание, горе станет еще более осязаемым. Глаза ее наполнились слезами, которые тут же заструились по щекам, скатываясь ровными дорожками и исчезая за воротом кофты. Женщина посмотрела на Михаила долгим, немигающим взглядом и сказала, наконец, тихо и глухо, так, как и должна была: — Он стал ненормальным.

— Муж?

Молчание.

— Муж?

— Ре-е-е-бенок, — вырвала она из своей груди еле слышный крик и потом, будто от облегчения, зарыдала громко, надрывно, уронив голову в руки и ничуть не стесняясь священника.

Если бы не была она так поглощена своей трагедией, если бы не позволила эмоциям захватить себя целиком, она бы заметила, какой удивительно странной оказалась реакция Михаила на ее слова. Щеки его побледнели, на лбу выступила испарина, а рука непроизвольно потянулась к шее, словно хотела ослабить узел воображаемого галстука. Теперь Михаил смотрел немигающим взглядом на ее трясущиеся плечи и вздрагивающую в ладонях голову. Смотрел и не видел. Слушал ее плач, а слышал совсем другое.