Скорпион в янтаре. Том 1. Инвариант - Василий Звягинцев

— Это вы о чем?

— Это о романе «Золотой теленок». Я вам прямо сейчас не нужен?

Хорошо вовремя поставить человека на место.

— Похоже, что нет. Завтра с утра, наверное, следует быть наготове. А вы где сейчас?

— Будто вы не знаете. У себя на квартире. А Заковский где?

— Наверное, тоже дома. Еще не звонил.

— Вот и вы не звоните. Дайте человеку опомниться и в себя прийти. Ему небось больше нашего пережить пришлось. Я сейчас по городу погуляю, потом позвоню или сразу зайду. Есть возражения?

— Да о чем вы…

— Значит, так и сделаем.

— Может, вам машину подать?

— Пока не надо.

Интересный разговор получился. Сначала Сашка думал, что переигрывает, допускает излишнюю развязность, присущую скорее Шульгину, даже может этим себя выдать, а потом, по ходу, сообразил, что здесь так и надо. На самом деле, с порога расстрельной камеры советский номенклатурный работник подскочил черт знает насколько выше исходного положения. С вождем ужинал, государственные проблемы обсуждал, намек получил на высокое продвижение. Как раз агент Шульгин должен был держаться скромно, маскируясь, а Шестакову только так себя и вести. Хам ведь он, раз добровольно пошел на службу к большевикам, в лучшем случае — эстет-хам, если учесть происхождение, образование и царскую службу.

Двери ногами открывать, порученцам или проигравшим место их законное с нужной степенью пренебрежения показывать. Никто ты теперь для меня, инженер Лихарев, и звать тебя никак. Если я только что Ежова свалил, Ворошилова, Молотова приткнул. А про вашу резидентскую сущность и истинное положение я не знаю и знать не могу.

В итоге правильно поговорили. Себя обосновал и товарища на положенное место поставил. Так ему и надо.

Оделся, неторопливо спустился по парадной лестнице, с интересом ожидая, не встретится ли кто-нибудь из соседей. Хотелось на реакцию посмотреть. Но увы, не встретился никто.

На улице по-прежнему мела поземка по непривычно свободным от потока автомобилей и пешеходов улицам. Разгар дня казался сумерками из-за набежавших с северо-востока многослойных туч, извергавших сухой и мелкий снег.

Через проходные дворы, бесчисленными глухими переулками, в том числе и пресловутым Кривоколенным, где располагался его наркомат и где он испытал себя в роли грабителя сейфов, по Мясницкой, через Лубянку и по Охотному ряду Шульгин спустился до Манежной.

Воспоминания насчет боев двадцать первого и двадцать четвертого года именно на этих площадях и улицах у него имелись. Как он принимал активнейшее участие в безумной (или аморальной) операции по установлению в РСФСР марионеточного троцкистского режима, а еще потом — подавлению попытки англо-большевистского контрпереворота.

Но происходило это не с ним. Как в хорошо снятом и оттого запомнившемся кино, вроде «Чапаева». Тем более что и не происходило здесь ничего такого, раз шел он все-таки по настоящей сталинской Москве тридцать восьмого года, явно расположенной на Главной исторической последовательности (или ее органолептически неразличимой копии), совершенно достоверной, где еще не успели проявиться начавшиеся несколько дней назад очередные изменения реальности.

Шульгин шел, по старой своей привычке, по левой стороне тротуара, засунув руки в карманы наркомовской шинели без знаков различия, не думая о том, чтобы уступать кому-то дорогу, да этого и не требовалось. И в старое время, и сейчас встречные вовремя уклонялись с его пути. Слишком массивный и правильно одетый дядечка.

Куда шел? Он пока не решил.

После ночных размышлений, умиротворяющих видений, воспоминаний о прошлом и будущем он решил пока не делать вообще ничего. Не поступать никак. Смотреть, куда кривая вывезет. На всякий случай сохраняя алертность в теле и пистолет в кармане, теперь уже свой, с запасными обоймами. Буданцевский «веблей», в котором осталось два патрона, бросил в ящик стола.

Поколебавшись, не зайти ли на Красную площадь, обойти Кремль по кругу, предпочел свернуть направо, к устью улицы Горького. Глазами и памятью Шестакова он видел, как разительно изменилось это место за несколько последних лет, и радовался новому, современному облику центра, и слегка грустил, что исчезает старая, уютная Тверская-Ямская. Сам же Шульгин воспринимал окружающее как бы в «обратной перспективе», с двух точек зрения сразу, и для него все выглядело еще более «не так».

Зайти, что ли, в «Националь», посидеть за тем же столиком, где совсем недавно дискутировали с Новиковым? Тем более неожиданно возникло острое чувство голода. Проснулся он поздно, завтракать не стал, да и посмотреть, как оно здесь сейчас, интересно. Власьев говорил Шестакову, что после революции в Стране Советов приличных ресторанов не осталось. Так ли это на самом деле?

Шульгину судить было трудно. Москвы эпохи Гиляровского он не застал, что же касается кулинарии позднесоветской… В его памяти остались только двухчасовые очереди перед «Софией» или «Будапештом», в «Метрополь» с «Националем» и не совались, там принимали другую публику.

Ходили ведь отнюдь не для того, чтобы поужинать, съесть «Московский» салат за рубль сорок и бефстроганов за два двадцать, — девушек стремились восхитить своим эстетством, самоуважение почувствовать, потрепаться до второго часа ночи, непрерывно дымя «Шипкой» или «Трезором». Потанцевать, естественно, под ненавязчивую, живую музыку приличного оркестра: саксофон, ударник, труба, гитара, рояль, иногда — скрипки.

Водку, разумеется, на стол требовали. Графинчик двухсотграммовый, болгарского вина «Бисер» бутылку, для дам, скверно сваренный кофе, как тогда выражались — «бочковой», двадцать копеек чашечка, и все. Качество никого не интересовало, все равно вкуснее и шикарнее, чем комплексный обед в институтской столовой или почти вечные холостяцкие пельмени.

Вроде и приятно вспомнить молодость, а как подумаешь, что пришлось бы прожить в тех декорациях еще тридцать или сорок лет, без надежд и перспектив, до неизбежного, бессмысленного конца. Тоска, тоска…

Глава девятая

Он сдал шинель швейцару вполне старорежимного вида (а как же, интуристовская гостиница и ресторан), одернул перед зеркалом гимнастерку. Нормально. В пиджаках с галстуками пусть интеллигенты и дипломаты ходят. Да еще бы не каждого и пустили, если незнакомый или без солидной ксивы вроде билета члена Союза писателей.

Полувоенное облачение из номенклатурного коверкота плюс подходящие замашки — самое то. Директор завода минимум или секретарь обкома. Орденов, жаль, не хватает!

Метрдотель нарисовался у входа в зал, будто его звонком вызвали, а может, и так.

— Добрый день, товарищ командир! Пообедать желаете? Один будете, вдвоем, с компанией?

— Один. Столик вон тот, в эркере, за занавесочкой…

— Исполним. Пожалуйте.

Да, здесь они и сидели с Новиковым, сигары потягивали. За окном краснокирпичные музеи, Ленина и Исторический, кремлевские стены и башни. Все чуть задернуто снежной кисеей. Две редкие, с длинными интервалами, нитки машин. По преимуществу черных.

Официант (или как его по-советски следует называть — подавальщик, что ли?), похожий на артиста Эраста Гарина, возник мгновенно, с полупоклоном и выражением почтительного внимания. (А в прошлый раз была эффектная длинноногая блондинка с глазами панночки из «Вия».)

Шульгин ткнул пальцем в меню почти наугад. «Это, это, это. Графинчик коньяку, „Боржом“. Пока все».

Книжечки у официанта не было. И клиентов немного, и вообще не тот уровень заведения, чтобы обслуга демонстрировала отсутствие профессиональной памяти. Если ему за сорок, а на вид — не меньше, вполне мог начать трудовую деятельность еще при старом режиме, продвинуться от кухонного мальчика до старшего официанта, обер-кельнера, по-немецки выражаясь.

Прибор, закуска и все ей соответствующее было доставлено с почти неестественной быстротой. Что ж, зал практически пустой, не то что в наше время. Не тот у местного народа уровень благосостояния, чтоб по ресторанам шляться, да и моды такой (у трудящихся) еще нет.

Шульгин вздохнул, выпил рюмку, закусил валованчиком с черной икрой, как положено. Коньяк был весьма неплох, «КВК» все-таки. После чего закурил.

Расставляя тарелки с последующей закуской, официант спросил вдруг театральным шепотком:

— В компании не нуждаетесь? Барышня высшего разбора может скрасить одиночество…

Поймал ответный взгляд гостя, нечто понятное для себя уловил.

— Нет, все совершенно пристойно. Я подумал, скучаете, просто поговорить, развлечься желаете…

— Нужно будет — скажу. Пока своим делом занимайся. А вон там — кто? — Шульгин подбородком указал на человека, яркий типаж того самого затруханного (гнилого, по выражению этих лет) интеллигента, который одиноко сидел за столиком почти в центре зала. Стояла перед ним единственная чашка кофе и совсем крошечный, от силы стопятидесятиграммовый графинчик с чем-то светлым, прозрачным у самого донышка.