Небо остается... - Борис Изюмский

— Я тебя очень прошу, — говорила Лиля. — Понимаешь, очень. Мне так хочется сохранить фамилию отца.

Она почти никогда ни о чем не просила Тараса. Через силу он в конце концов согласился.

В первый же месяц ребенок заболел дизентерией, истошно плакал несколько суток. Врачи приговорили младенца к смерти. Часами носила Лиля его по комнате. Совсем измотавшись, попросила однажды ночью Тараса взять, хотя бы ненадолго, сына на руки. Он закричал с негодованием:

— Хороша мать! — и укрылся с головой.

Наутро Лиля, чувствуя, что силы ее иссякают, срочно протелеграфировала Клавдии Евгеньевне, послала ей деньги на самолет, и та немедленно прилетела. Они вместе выходили ребенка.

…У Вовки мохнатые ресницы, поэтому Лиля прозвала его Шмельком. Было величайшим наслаждением кормить его грудью. «Теперь я счастлива навсегда», — думала она в такие минуты. Этот маленький, ненасытный обжора никогда по собственной воле не отказывался от груди, буквально прилипал к чей.

Лиля кормила Вовку полтора года, мальчишка рос крепеньким.

На исходе четвертого года их перевели в областной город, где Тарас стал начальником стройуправления, а Лиля, до этого пройдя ступени прорабства, инженера производственно-технического отдела, попала в Промстройтрест.

* * *

Шмелек рос славным парнишкой. Он рано стал говорить, не шепелявил, не картавил, вот только слово «для» произносил как «дра»:

Дра меня…

Года в три, недовольный тем, что мать не пустила его гулять, Шмелек бросился на пол и, тарабаня каблуками, начал орать, при этом глаза его оставались сухими и злыми… Лиля сделала вид, что с интересом углубилась в чтение книги. Мальчишка побушевал, потом ему, вероятно, стало скучно, и он начал что-то строить из кубиков.

В другой раз Шмелек испробовал «требование кривлянием».

— Скажи нормальным голосом, не канючь, — внушала Лиля, — если можно — сделаю. Ты же меня знаешь.

Да, он ее знал — у мамы слово твердое.

Вот с бабушкой, когда она бывала у них, все его номера проходили легко, но лишь до возвращения с работы мамы. Как-то Шмелек надерзил бабушке. Мать дала ему подзатыльник.

От неожиданности мальчишка закричал со слезами обиды:

— А мне не больно, нисколечки не больно!

Лиля усадила сына напротив себя.

— Я и не хочу, чтобы тебе было больно. Хочу, чтобы тебе стало стыдно.

— Уже стало, — ответил Шмелек.

Лиля не желала, чтобы мальчик выпрашивал прощение. Максим Иванович никогда не допускал неискренности, если чувствовал, что извинение было формальным.

Мама в детстве лишала Лилю ужина за отказ произнести: «Прости меня». В таких случаях, лежа голодной, Лиля чувствовала себя несчастнейшей жертвой несправедливости… Теперь, став матерью, она никогда не повторяла подобный опыт.

Лиля всячески поощряла, если Вовка раздавал другим детям свои игрушки, книги, лакомства, проявлял щедрость, позволяла ему дружить, с кем он хотел, только б не помыкал друзьями.

Часами проводил Вовка время у аквариума, имел своих ежа, белую мышь, черепаху и мечтал стать «комиссаром охраны зверей». Когда, уезжая в командировку, мать спрашивала: «Что тебе привезти?» — Шмелек неизменно просил: «Какого-нибудь зверька». И при этом мохнатые, зеленовато-карие, большущие глаза смотрели просительно.

Самые злые соседские собаки сразу же признавали его и начинали вилять хвостом.

Когда Лиля, возвращаясь с работы, ложилась ненадолго «утихомирить ноги» — они по-прежнему у нее болели, — Шмелек подсаживался и гладил ноги:

— Бедненькие! — припадал к ним щекой.

Тарас иногда брал сына с собой на рыбалку, научил плавать, грести. Но один случай оттолкнул мальчишку от отца.

Тарас что-то потребовал, тот не захотел исполнить и начал кривляться. Тогда отец снял с гвоздя армейский ремень и стал остервенело его стегать. Бабушка ринулась к внуку на помощь, загородила его собой, Вовка уполз под кровать и там по-щенячьи скулил.

Лиля не знала, как ей вести себя. Но позже решительно потребовала от Тараса больше никогда не прибегать к порке.

— Дамское воспитание, — презрительно скривился он.

* * *

Горбанев умел работать не щадя себя. Но с некоторых пор начал приходить домой нетрезвым.

— Был сабантуй.

— Подзасиделись, — бросал мимоходом.

Сабантуи учащались. После них Тарас не буйствовал, а превращался в слюнтяя.

— Подумаешь, аристократка… — бормотал он, расквасив губы. — Я с низов вышел, на фронте отмаялся… А ты мной гребаешь, чистоплюйка… Думаешь, замужеством осчастливила меня?..

Лиля уходила в соседнюю комнату, к сыну, — там Тарас не смел появляться.

Наутро, протрезвев, он был тише воды, ниже травы. Заискивающе глядя на жену, пытался угадать, что наговорил, каялся, обещал стать совсем другим, взять себя в руки.

Для Лили был нестерпим разрыв между уважением, каким окружали ее на работе сослуживцы, и, тем, что терпела она дома. Что же произошло? Вероятно, в студенческие годы он был все же влюблен, а испытания житейской прозой не выдержал, Лиля понадеялась, что интеллект — дело наживное, и ошиблась. Она не помнила в руках у Тараса книги, годами не бывали они в театре: «Некогда», «Устал». Идти на вечер к ней на службу он отказывался: «Мне там не интересно». В редкие часы, когда они были вдвоем, ею овладевали скука и опустошенность.

«И все же, — успокаивала себя Лиля в таких случаях, — я еще богачка. У меня есть мама, сын, интересная работа. Разве мало?»

Все это так, но самое себя не обманешь: в очень важном жизнь ее обделила.

Вот что значит выйти замуж без любви. Отвергнутая Максимом Ивановичем, бросилась к мужественному разведчику, боготворившему ее. Его влюбленность приняла за большое чувство. Боролась за это придуманное чувство, не желая, чтобы посторонние люди вмешивались… А затем внушила себе, что раз уже совершила ошибку, появился Шмелек, следует, насколько хватит сил, сохранить ему отца. Правда, теперь все чаще возникало сомнение: а может быть, честнее, перед тем же Шмельком, развестись с Тарасом немедля, чтобы мальчик не оказался свидетелем неискренних отношений родителей. Ведь наступит пора, когда этого не скроешь. И кто знает, может быть, такая пора уже наступила?

Глава тринадцатая

Лиля перешла на работу в Промстройпроект.

Она хорошо рисовала, чертила, знала расчеты конструкций и за три года стала главным инженером проекта. Но пути инженерии неисповедимы. Новожилова всерьез увлеклась физической химией — петрографией строительных материалов. Особенно ее заинтересовали шлаки металлургической и химической промышленности, вермикулит — природный материал.

Началось это увлечение с того, что, когда Новожиловой поручили спроектировать шлакоперерабатывающие установки для металлургического завода, она, дотошно изучив литературу о шлаках, увидела, что вопросов, неясностей здесь много больше, чем ответов. Она облазила десятки ближних и дальних шлаковых отвалов и влюбились в шлаки так, как влюбляются в камни Урала. У новых ее знакомцев оказались голубые, рубиновые, зеленые, серые с прожилками, лазоревые пятна. Новожилова стала собирать коллекцию шлаков, шлифовать их, и — они заиграли всеми цветами радуги.

Надо было изучить характер и способности шлаков, а для этого Лиля настояла на переходе в лабораторию физико-химических исследований НИИ.

Что за чушь — называть шлаки отходами производства. Шлак не каждого «впустит к себе в душу». А чтобы заиграл всеми гранями, его надо подержать в теплых руках и отполировать. Лиля даже сочинила гимн шлаковиков и мурлыкала его на мотив «Гаудеамуса»:

Пусть специальность по-иномуЗапишут нам кадровики…Хотя учились мы другому.Но все же мы — шлаковики…

В лаборатории свой климат, свои рифы, айсберги и пена. Самые любимые часы Лили здесь — утренние, когда еще никого нет и можно сосредоточиться, уйти в глубь мысли, заняться расшифровкой рентгенограмм образцов, обработкой петрографических данных, анализов. К девяти появлялись сороки и начинали трещать: кто у кого был в гостях, какой новый материал купила, что приготовила, в чем провинился муж и как набедокурили дети. Говорили все сразу, и никто никого не слушал. Но все же обычно выделялся голос Романовой. Эта востроглазая, с крутым, выпуклым лбом, изрядно располневшая, хотя и молодая женщина вела рассказы, энергично жестикулируя, сообщала о каком-то теноре («туша в макинтоше»), которому она сделала комплимент, а он немедля «рухнул» и теперь все время липнет к ней, «хоть свисти милиционера». Но, вообще-то, ухажеры ей нужны, «как брачное свидетельство курице». Романова требовала, чтобы сослуживцы называли ее только Райкой — без никаких ласкательных и уменьшительных прибавлений! — и сердилась, если это странное требование не выполнялось.