Арифметика подлости - Татьяна Туринская

— Господи, как же я хочу тебя!

Трусики-веревочки пали к ногам.

Он подумает, что она шлюха. Так и есть: порядочная девушка не позволит жениху подруги снять с себя последнюю преграду. Ну да. Порядочная позволит снять только бюстгальтер. Шлюха, не шлюха — пусть думает что хочет. Все равно нельзя прокрутить обратно, как в кино, и будто ничего не было: вошла одетая, постояла, и вышла. Не получится. Значит, шлюха.

И пусть. Пусть лучше считает ее шлюхой, чем поймет, что Маринка влюбилась в него без памяти. Это так унизительно — влюбиться в чужого жениха за несколько дней до свадьбы. Хороша подруга невесты: из одежды — только босоножки, а вокруг них своеобразным последним бастионом легли трусики. Если она перешагнет через них — обратной дороги не будет.

Марина затаила дыхание — вот она, точка невозврата. Последний шанс познать женское счастье. Пусть не полное, всего лишь кусочек. Или отступить, так и не познав тайного. Потому что Арнольдик — далеко не тайное. Как показало сравнение, физрук одними только губами и руками способен окунуть в тайну куда глубже, чем Арнольдик всеми предназначенными для этого частями тела.

Перешагнуть или отступить?

Подлое блаженство, или честное ничто?

Кеба подхватил ее на руки и понес в сторону матов. Маты — это уже по ту сторону точки невозврата, или еще по эту? Или это и есть сама точка, самый ее пик?

— Нет, постойте!

Он остановился:

— Что не так?

Всё так, глупый! Всё так. Как ты не можешь понять: это же так трудно — принять решение. За какую соломинку ухватиться на краю бездны?

— У вас есть простыня?

— Простыня? Какая простыня?

— Желательно чистая.

Вот она, соломинка. При удачном стечении обстоятельств она может стать крепкой веревкой. Все правильно, без простыни никак. Если не получается красиво — должно быть как минимум чисто.

Воспользовавшись замешательством физрука, Марина тихонько выскользнула из его рук и теперь стояла на полу, в нескольких шагах от осиротевших трусиков. Наблюдать за таким непотребством не смогла: подняла их, бережно положила на сумку.

Кеба нетерпеливо стягивал спортивные брюки:

— Далась тебе простыня!

— Далась. Я не могу плясать голой задницей на грязном мате. Тут у вас кто только ни кувыркался. Плюс их иногда еще и по прямому назначению применяют, кроссовками топчут.

Кто ее такому приемчику научил? Это ж надо постараться — такое динамо прокрутить!

На нем оставались одни трусы. Ясное дело — пути назад быть не может. Не одеваться же, несолоно хлебавши, из-за отсутствия банальной простыни?

А главное — Гена при всем желании уже не смог бы остановиться. Оленьке в последнее время приходилось хорошенько поработать, чтобы получить от жениха желаемое. Зато ее подруге уже второй раз удается завести его с пол-оборота. А главное — как завести! Когда головой в омут, наплевавши на глубину. И на без пяти минут тещу тоже плевать: сожрет, конечно, гюрза, ну да это будет потом. А может, повезет, и она ничего не узнает? В любом случае — плевать. Сейчас плевать на все, кроме одного: где взять простыню?!

— Где ж я тебе простыню найду? Это ж не баня.

В надежде, что все еще обойдется, прижался к Маринке, руки вновь устремились к ее манящим прелестям.

Ласки та принимала не только с нескрываемым удовольствием, но и с ответной податливостью. Тем не менее оставалась тверда:

— Я не лягу на грязные маты. Но это вовсе не значит 'нет'.

Он и сам понял, что 'нет' ему уже не грозит. Ее, похоже, действительно волнует лишь гигиена.

До Маринки здесь были четыре студентки. И хоть бы одну что-то не устроило. Особо брезгливые принимали позу 'сзади я тоже хороша' — и волки сыты, и овцам нехило перепало. Уж на что Оленька у него чистюля, мнимые пятнышки с мебели да пола вытирает день и ночь — а о простынке и не пикнула. Сидела себе голой попкой на матах, ресничками стыдливо прикрывалась. Ну да с ней как раз все понятно: у нее это было практически впервые, от волнения думать ни о чем не могла.

В отличие от Оленьки, Маринка давно перешагнула через все эти волнения. У нее уже не романтика в голове, а логическое мышление: до меня тут кувыркались посторонние, обеспечьте-ка меня чистой простынкой, а потом имейте на здоровье. Опытная девка, жженая. Недаром он с пол-оборота заводится. Уж как она это делает — тайна, покрытая мраком. Однако результат не оспоришь: вон он, из трусов выпирает колоссом родосским.

Все верно: у жженых штучек свои тайные штучки имеются, чтобы так мужиков заводить. С полу-взгляда, с полу-прикосновения. Едва порог переступила — в глазах уже плещется: ну что, дружок, чем заниматься будем? попишем немножко, или сразу в койку? Ехидничает: что у вас, у преподавателей, за привычка — с разбегу под юбку?

Неожиданно кольнула ревность: 'у вас, преподавателей'. Выходит, он у нее не первый? Кто же первооткрыватель? Мининзон, которого студенты так метко прозвали Миничеловеком, или Одуванчик-Бодухаров? Остроумный народ студенты. Так кто: карлик-декан, или старикашка-историк? Больше ведь в институте мужиков-преподавателей нет.

Маринка жарко охала под его умелыми руками, с каждым охом прижимаясь к нему все плотнее. Ласкать руками стало мало. Пришел момент задействовать тяжелую артиллерию. Где взять простыню?!!

Эврика! Вспомнил!

— Есть пачка полотенец. Чистых, совсем новых, с бирочками. Чистые полотенца могут спасти отца русской демократии?

— Я полагаю, торг здесь не уместен. Но так и быть — несите, Киса.

Во взгляде — торжество. И — голод. Неизбывный голод. Такой бывает у тех, кто не ел отродясь. Или у тех, кто никогда не насытится. Нечто подобное можно было прочесть в Ольгином взгляде, когда она на мгновение распахивала реснички-опахала. У нее голод был первородный: еще не познала настоящего мужика, в Генкины руки попала неискушенной девочкой без девственной плевы.

Маринка смотрит похоже, но чуть иначе. Раз иначе — значит, именно так смотрят ненасытные. Ненасытные настолько, что и карлики годятся, и седовласые старцы?

Снова кольнуло что-то, похожее на ревность. Но нет. Ненасытная Маринка и ревность — понятия несовместимые.

Ну да это ее проблема. Гене только на руку: он постарается насытить ее здесь и сейчас. А завтра о ней позаботится кто-то другой.

Раздевать они все горазды: и арнольдики, и физруки. Как одеваться — так самообслуживание.

Мог бы, между прочим, и сказать что-нибудь. Впрочем, что говорить, когда все понятно без слов? Понятно, что продолжения быть не может, как бы хорошо им ни было вместе. Потому что у него — Ольга, у них свадьба на носу. У Маринки — никого. Зато теперь у нее есть воспоминание. Теперь она знает, отчего так масляно улыбается Конакова, говоря о будущем муже. Маринка тоже будет так улыбаться. Одна разница: Ольга может улыбаться открыто, Маринке же придется улыбаться за закрытой дверью собственной комнатки. Улыбаться, и рыдать в подушку. Потому что продолжения не будет.