Арифметика подлости - Татьяна Туринская

Вот чего она ждала. Не грубого секса — нежности, ласки. Любви. Пусть одноразовой, но любви: ведь сейчас, в эту минуту, Кеба любит ее. Пусть не как Ольгу, но именно в эту минуту Маринка дорога ему не меньше.

Прикрыв глаза, она тихо млела под его руками. А руки, руки! От них действительно можно было сойти с ума — права Конакова. Они бродили по ее телу, одна сверху, через горловину кофточки, вторая снизу. Одна пыталась пробраться под ажурный бюстгальтер, вторая уже нащупывала лазейку под юбку, к животику.

— Вот с этим я сам не справлюсь, — пробормотал он.

Рывком поднял ее со стула, сорвал одежду. Маринка похвалила себя за правильный выбор: молодец, а то надела бы одежку с застежкой, теперь ни одежки бы не осталось, ни застежки.

Черный кружевной бюстгальтер, вместо трусиков — одни сплошные веревочки, поддерживающие крошечный кусочек ткани. Еще меньше, чем в прошлый раз. Босоножки словно шли в комплекте с трусиками — тоже сплошные веревочки. Шпильки удлиняли без того идеальные ноги.

Кеба застыл на мгновение, забыв отбросить тряпки в сторону. Ого! Это вам не Оленька, которую он без содрогания не может видеть голой: не ее видит — проклятущий шрам, кроме него будто и нету ничего. Да и грудь у нее сильно подкачала — как у девочки-нимфетки. Не грудь — один сплошной намек. У Маринки же — 'золотая середина'. Ни мала, ни велика.

Впрочем, размер груди — дело десятое. Может, не в размере дело, а в веревочках? Может, это из-за них она так аппетитна? А лицо, кстати, абсолютно не заурядное. Как он, дурак, даже подумать так мог?! Одни губы чего стоят. А глаза? Разве глаза уступают губам? Смотрит так, что мурашки по коже. Или мурашки совсем не от глаз, а от картинки целиком? А картинка, надо сказать, стоящая.

Сколько полуголых девиц мелькает каждый день перед глазами. Странное дело — ни одна из них не привлекала внимания. Даже те весьма немногие, что побывали в каморке, не взволновали ни на минуту, лишь настойчивостью своей добившись его временной благосклонности. Разве что Оленька оказалась на особом счету. Но об Оленьке сейчас не хотелось даже вспоминать.

Потому что совсем рядом была дурочка-Маринка. Может, и впрямь дурочка, но в это мгновение весь мир сконцентрировался в ней одной. Любуясь ею, Гена не мог понять: в 'солнечном' ли наряде она ему больше нравится, или вот в таком, как с картинки эротического журнала, в сплошных веревочках? Ничего не скрывающих, лишь подчеркивающих внимание на интимных прелестях.

Гостья и не думала смущаться. Стояла себе в ожидании: твой ход, парень.

Смотреть стало невмоготу. Не в силах терпеть, он прижался к ней. Жадно прильнув губами к шее, ладонями сгреб практически обнаженные ягодицы. С неимоверным трудом протащил хриплые слова сквозь незнамо откуда взявшийся вдруг комок в горле:

— Хочу тебя…

Господи, ведь видел баб и в более обнаженном виде, и гораздо более симпатичных — наверное? — так почему же, почему его так заводит именно эта?!

Взять, например, Оленьку. Пусть неяркая, но красавица. Этакий северный цветок, неотразимый в своей скромности. Вполне понятно, чем его взяла Оленька. Может, не столько красотой, сколько неопытностью, наивностью.

Однако если быть честным и откровенным, Оленьке никогда не удавалось возбудить его одним лишь взглядом. Той пришлось немало потрудиться, чтобы для начала хотя бы попасть к нему в каморку. В каморке потеть доводилось не меньше: Гена давно уже не реагировал на студенток. Так, наверное, гинеколог все реже чувствует себя мужчиной.

Казанцевой же и делать ничего не пришлось. Покрутилась в солнечном луче, помотала прозрачной юбкой — и спекся Генка. Было в ней что-то магнетическое. Или скорее гипнотическое. Когда уже неважно: красивая ли, некрасивая. Хотя ведь не скажешь, что не красавица. Как минимум — куда ярче Оленьки. Вся — один сплошной вызов.

Скольких она до Генки 'вызывала'? Сколько раз юбкой мотыляла вправо-влево, нужного эффекта добиваясь? Видать, немало. Это вам не скромница-Оленька, сразу видно. Одни только трусики-веревочки о многом говорят. Нормальная женщина такие не наденет. Оленька, например, простые белые носила, пока Гена ей более эротическое белье не купил. Впрочем, если быть честным, белье он ей покупал вовсе не для облегчения соблазнения, а для того, чтоб шрама не видеть.

В Маринке с первого взгляда угадывалась опытная женщина. Одни трусики чего стоят. Оленька в своих белых бронебойных, наглухо прячущих женскую сущность, искраснелась вся. А эта практически голая — и ничего себе, улыбается хищно, зазывно.

Просто смотреть больше не было сил. Руки без труда справились с застежкой бюстгальтера, и верхняя часть туалета полетела в неопределенном направлении. Трусики же снимать Гена не спешил: в принципе, и без них все видно и вполне доступно, в то же время они создают ощущение легкой одетости: пусть условной, но преграды. Такие трусики — как эффектная обертка для конфетки. Когда не знаешь, что лучше: то ли фантиком любоваться, то ли поломать красоту и насладиться тем, что внутри.

Настойчивые пальцы исследовали каждый сантиметр тела под веревочками, под крошечным лоскутом ткани — и фантик цел, и конфетку лизнул. Пусть едва-едва, почувствовав не вкус еще — предвкусие. Отчего желание лишь обострилось.

Маринка тихо млела, откликаясь на каждое его прикосновение вздрагиванием. Откинув спину назад, сколько возможно, и запрокинув голову, нагло подставляла под поцелуи округлые грудки с торчащими сосками. Склонившись над нею, Кеба послушно целовал их, безостановочно шаря руками внизу: играясь с веревочками трусиков, без конца подныривал под них пальцами для более глубоких изысканий, от которых Маринка тихо охала и чуть оседала.

— Хочу тебя, хочу…

Хочу. Какое простое слово. Невзрачное, короткое. Безликое. Как уместить в него все Генины мысли и желания? Он исследовал Маринкино тело и поражался новым открытиям: какая восхитительная грудь! Не маленькая и не большая. Не крошечная уголком, остренькая и неказистая, как у Ольги, а округлая, будто небольшой мячик разрезали пополам и приклеили к телу, предварительно снабдив полумячики чувствительными пупырышками. И они, пупырышки эти, соски, под его губами, под ласкающим языком вытянулись из мягких пуговок в твердые высокие кнопки, дерзко нацелившиеся в высоченный потолок.

Продолжая целовать стоящую перед ним Маринку, Кеба опустился на колени. Лицо его оказалось как раз против ее живота. Беленький, чистый. А в самом низу прямо по центру тоненькой стрелочкой уходила вниз, прямо в трусики, дорожка нежных беленьких волосков, словно указывая путь к блаженству. При взгляде на этот живот Гену снова обожгло неприятное воспоминание: белая извивающаяся змея, пересекающая упругий Ольгин живот. Змея, от которой он всегда брезгливо отдергивал руку. А здесь — лишь эротичная светлая стрелочка, этакая путеводная нить.