Еще жива - Алекс Адамс

Я не могу отплатить этому человеку полуправдой за его внимание ко мне. Поэтому я рассказываю ему все о Джеймсе, Рауле и об их намерении помочь мне установить происхождение вазы. Когда я заканчиваю, он мне говорит:

— Покажите.

Мы подходим к свету, чтобы он мог заглянуть в пакет, в который я поместила черепки и горсть пыли. Все это вперемешку с несколькими костями.

— Нет, нет, нет, — бормочет он. — Старинная, сказали они?

— Да, — отвечаю я, усиливая это слово коротким кивком.

— Нет.

Его вздох пробивается сквозь обломки столетий.

— Иногда так бывает, что сознание раскалывает действительность на фрагменты, складывая их заново в желаемом порядке. Джеймс и Рауль стремятся… стремились сделать невиданные, блистательные открытия, которые бы дали их карьерам мощный толчок. Люди любят, когда их именами называют что-либо, это создает иллюзию бессмертия.

Он улыбнулся скромной извиняющейся улыбкой.

— Вы одарили их восхитительной загадкой, и это наделило вашу вазу свойствами, которыми она не обладает. Джеймс ошибся насчет этого гончарного изделия. Он и Рауль, оба. Эта вещь не старинная. Моя жена купила нам в холл похожую. А люди из-за рода моей деятельности принимают ее за старинную. Жена мне подмигивает, рассказывая им, что это не то греческая, не то этрусская ваза.

— И они верят?

— Дорогая моя, они проглатывают это с величайшим удовольствием. Люди верят в то, во что хотят верить. В их картину мира не вписывается тот факт, что музейный смотритель археологического отделения станет держать у себя в доме современную керамику. Люди забавны. Мы меняемся, но при этом остаемся теми же, что и всегда.

Его слова звучат у меня в голове тяжелыми ударами. Ваза не старинная. Тем не менее Джеймс и Рауль верили. Я там была, я сама это видела. А может, я действительно одна из тех, кто видит то, что хочет видеть, а они меня просто разыграли? Или, может, они подумали, что я их разыгрываю со своей старой-новой вазой, и решили мне подыграть. Ответ они унесли в свои могилы, не оставив мне пояснительной записки.

Мне вдруг стало смешно, ведь я бы убила их, если бы они уже не были мертвы.

— Кости, — продолжил он, — принадлежат кому-то из семейства Muridae.[35]

— Вы знаете эти кости?

— Нет, я знаю мышей.

Глава 12

Мышь с загнутыми усиками исчезла. На ее месте другая, с правильными, ровно растущими усиками.

— Ух ты, они выглядят великолепно, — говорю я.

Шульц откинулся в своем кресле, чавкая чипсами.

— Я рада, что эта партия не передохла.

— Ага, — произносит он, и крошки летят во все стороны из его рта, — это замечательно.

— Эй, Шульц, а что случилось со всеми теми мышами, которые сдохли? Я имею в виду… ну, вы их сожгли или как?

— Чего?

— Ну, мне просто интересно.

Я стараюсь казаться эдакой дурочкой, для которой ничего, кроме швабры, не имеет значения.

— Мы сожгли их, — ворчит он. — Это была обязанность Хорхе.

— Фу, надеюсь, мне не придется этого делать.

— Не беспокойся, большой парень теперь это делает сам. Никому не доверяет.

— Вот и хорошо, меня это устраивает.

Моя швабра продолжает шлепать по полу.

Я нашла родственников своей вазы на тесно уставленной низкой полке между раскладными столами и стойкой для журналов. Это не просто братья и сестры, а клоны, абсолютно одинаковые близнецы. То прошлое, из которого они появились, было грузовиком, а до того — фабрикой, а еще раньше — кучей глины.

Если бы существовала книга величайших дураков всех времен, несомненно, я была бы на первой странице.

На этикетке написано: «Сделано в Мексике». Смеюсь как сумасшедшая, потому что предположить такое я не могла.

Сейчас

Коринфский канал ненасытной глоткой рассекает ландшафт.

— Видишь это?

Швейцарец показывает на два волнореза, обрамляющих вход в расщелину. Маяки на них мертвы и не могут указать путь кораблям между ними.

— Ноги шлюхи, широко расставленные, чтобы всякого впустить внутрь.

— Почему ты так ненавидишь женщин? Твоя мать была шлюхой?

Однажды по телевидению я смотрела передачу про научную станцию Скотт-Бейс в Антарктиде. Помню, тогда я подумала, что это самое холодное место на земле. Так было до этой минуты. Южный полюс в сравнении с глазами швейцарца кажется теплым гостеприимным курортом.

— Кем была моя мать, тебя совершенно не касается.

Он бьет кулаком о планширь. Канал приближается.

— Я расскажу тебе кое-что, но ты не должна никому об этом говорить. Если осмелишься, я разрежу твою подружку, как она того просит.

Я смотрю на безжизненные каменные башни и надеюсь увидеть свет.

— Загляни сегодня ночью в грузовые трюмы. Никому не говори о том, что там обнаружишь.

Я пойду. Конечно, я же не могу удержаться. Поманить меня тайной — это все равно что водить шоколадным тортом перед носом голодной женщины. А я умираю от голода. Само собой, не прямо сейчас. Я дождусь, когда совсем стемнеет, как и говорил швейцарец, и пусть тьма хранит меня от посторонних взглядов.

Мои ноги осторожно касаются ступеней, мои шаги едва слышны. Никого не встречая, я пробираюсь через внутренние помещения корабля, пока не подхожу к двери грузового трюма.

Она не заперта. Что плохого может таить за собой незакрытая дверь? Я достаю из кармана зажигалку и держу ее наготове. Я прохожу в дверь, но за собой ее не закрываю.

Это неправда, что женщина на корабле к несчастью. Этот корабль могут привести к гибели мертвецы.

Вся команда присутствует на этом параде смерти. Капитан лежит наверху горы трупов, лицо разбито в кровь, тело скрючено в три погибели. Другие тоже здесь, хотя это только лица без имен. Кто-то сложил их, как рыбаки складывают свой улов, нет только льда для сохранения его свежим.

Это швейцарец.

На сей раз я с громким топотом взбегаю вверх по лестнице, не заботясь о том, что грохот выдаст мое присутствие здесь. Я бегу в общую каюту, где одни находятся в разных фазах сна: кто-то храпит, кто-то вздрагивает. Другие дремлют вполглаза, не теряя бдительности на случай опасности. Лиза свернулась калачиком в углу, пристроив голову на наших рюкзаках. Обвожу помещение взглядом. Швейцарца нигде не видно.

Я дергаю дверь, ту, которая ведет на капитанский мостик. Ее ручка — разболтанная потертая преграда между нами и теми, кто управляет судном.

— Проснитесь! — кричу я. — Все вставайте! У нас неприятности.

Пассажиры, эти овцы, обреченные на убой, просто пялятся на меня. Никто не считает нужным выбивать дверь. Им достаточно смотреть, как я безрезультатно пытаюсь это сделать.

Мой ум напряженно ищет выход из положения и хватается за то, что кажется ему наиболее верным вариантом. Единственная спасательная шлюпка лежит вплотную к левому фальшборту.

Этой ночью немного теплее. Воздух резко пахнет солью; когда-то я любила этот запах, но сейчас он уже не напоминает мне о беззаботных временах, проведенных на берегу моря. Теперь это запах поражения и смерти. Здесь я лишилась своего президента. Здесь «Элпис» лишился своего экипажа.

Корабль медленно движется вперед. Огни горят, но они едва пронзают ночную тьму, и от луны тоже мало помощи в моем деле. Все, на что ее хватает, — это сделать видимой мелкую рябь на воде.

— Ты, кусок дерьма! — кричу я в никуда. — Зачем ты убил их?

До меня доносится ответ швейцарца:

— Капитан уже был заражен. Некоторые другие тоже. Лучше было сейчас убить их, чем оставить мучиться.

— Они, возможно, выжили бы.

— Тогда они бы мутировали в нечеловеков, не приспособленных к жизни. То, что я сделал, — милосердие.

— Чушь собачья. Это все твои нездоровые игры. Мы все для тебя игрушки.

— Жизнь — это эксперимент, а я — ученый! Выживешь ли ты, американка? Время покажет.

— Зачем же тогда ты меня предупреждаешь? Это может исказить результаты эксперимента.

— Ты посмотрела на остальных? Они обременены желанием умереть. А ты хочешь жить, поэтому я даю тебе возможность.

После этого его больше не слышно, только ночь вокруг и дрожащий свет луны на воде. Я возвращаюсь к остальным и жду, что будет дальше.

Мы стоим, мы ждем. Наконец солнце пронзает горизонт своим лучом, и мы видим, что на нас несется Пирей.[36]

То, что происходит дальше, разворачивается одновременно и быстро, и медленно, как и подобает катастрофе.

— Что происходит? — спрашивает у меня Лиза. — Расскажи мне.

Ее наивный вопрос взрывает мой вспыльчивый характер.

Я хватаю Лизу за плечи, разворачиваю ее к стремительно надвигающейся суше, описываю, что с нами сейчас произойдет.

— На этом судне нет капитана, а топлива в обрез.