Одесситки - Ольга Приходченко

Вера Борисовна еще более помрачнела, еле сдерживала слезы. Кто б сказал ей тогда, что всего через несколько лет жизнь убьет любовь, разведёт её с ним на непреодолимое расстояние. Ну, встретил другую — больно, тяжело, но предать дружбу... Дружбу мог ведь сохранить. Нет, всё зачеркнул, как будто ничего и не было. Как же так можно, разом все обрубить?

— Мадамочка, куды ж вы прямо на транспорт прёте, як чокнутая. Га?

— От чума глухая, шо дорога только твоей персоне, ну вы видели такое?

Она шла, как в тумане, ничего не замечая вокруг. Какого черта я вообще пошла к нему? Забыла всё, простила, захотелось защиты. От кого? Вера Борисовна припомнила, как они в подземелье критиковали эту организацию, говорили вслух, не боясь. Когда я первый раз его увидела? Их, добровольцев студентов, вызвали для инструктажа в комитет комсомола и объявили о решении — Одессу оставляют. Она обратила внимание на высокого худого серьёзного парня с пятого курса юрфака. Внешне совсем мальчишка, а держался независимо. Она была старше на пять лет, работала и училась на втором курсе технологического. Когда стали мыкаться по лабиринтам под землёй, у многих нервы не выдержали. Особенно страшные были первые полгода, вот тогда он к ней и прибился. Столько мужиков было стоящих, а она его пожалела. Всё, хватит, было и было, судьба, значит, у меня такая, думай лучше, как выкручиваться станешь. Первым делом домой заехать. Сколько она насобирала за это время? Распорю тюфяк, пересчитаю, должно хватить. Платье хотела купить, кофту новую, из обувки что-то, босоножки или туфли. Накрылось медным тазом, не привыкать.

 «Ты посмотри на него — он ведёт классовую борьбу, — Вера Борисовна ухмыльнулась, никак не получалось совладать с собой, всякие тяжелые мысли лезли в голову, мучили ее, — а кто виноват, что они росли в революцию, потом бесконечная гражданская война, разруха-голодуха, еле оклемались. Потом немцы с румынами и итальянцами нагрянули, оккупация на три года. Обидно, всё забыл: кто их самих одевал и кормил, доставал оружие, жизнью рисковал, пока они отсиживались под землей. Та самая, как он выразился, одесская жлобня спасала. Из катакомб вышли — почти все сразу на фронт. А он в госпиталь рванул, только его и видели. Если бы Женька в газете не вычитала, то так бы и не знала о нем ничего. И лучше бы не знала. Забыть о нём раз и навсегда. Как мать покойница говорила: «Не тронь говно — вонять не будет».

У Украинского театра ей совсем стало худо. Дурманящий знакомый запах не давал двинуться дальше. Жареные пирожки! Наваждение какое-то. На том самом углу что и до войны, торговала тётка пирожками, примостив свой лоток на выступающую часть фундамента здания. Школьники обленили её как мухи.

— С чем пирожки?

— А с чем вам надо, с тем, гражданочка, и сделаем, всех делов на пару минут.

Рыжеволосый пацан лет десяти, с двумя зелёными соплями под носом, как заорет: «Ухо, горло, нос, сиськи-письки, хвост!»

— Гражданочка, та не слухайте их, от байстрюки паршивые! А ну тикайте, до школы пойду, я вам покажу. Не обращайте на цых сцыкунов внимания, з моих пирожков ще нихто не номер, з театрального буфета воны. Ой, так я вас признала. Вы ж з магазыну, я там вас бачыла. Горяченькый, пиджарый, самый гарный отпробуйте. На здоровьячко.

Вера Борисовна отвернулась к стсне и с жадностью буквально проглотила пирожок, купила ещё один.

— Что я вам казала? Мы их получаем оттуда... — Тётка показала пальцем куда-то вверх.

Второй она ела, медленно растягивая удовольствие и разглядывая театральную афишу. Репертуар всё тот же — «Запорожец за Дунаем», только фамилии новые. И тогда, в начале осени 42-го года, шёл этот спектакль. Это был единственный раз, когда их с Колькой послали в город. Срочно нужно было связаться с оставшимся в Одессе подпольем, для чего найти артистку Марию Дмитриевну. В Украинском театре эта красивая талантливая женщина была руководителем группы с Молдаванки, связанной с партизанами. Еще в 20-е годы она, еврейка по национальности, вышла замуж за Мыколу Загоруйко и по документам была украинкой. Своим собственным родителям ничем не смогла помочь, они погибли в гетто.

Вон на том углу школы, напротив театра, стоял тогда Коля с букетиком поникших мелких астр. Он должен был подать ей условный знак, как только появится из служебного входа Марго (её подпольная кличка). Вера спряталась в парадной на другой стороне улицы, караулила центральный вход. Николай вроде делал всё правильно, однако уж очень привлекал к себе внимание. И было видно — нервничал. Высокий, худой, бледный, не знает, куда деть свои длинные руки. Прохожие оглядывались, проходя мимо него. Нет, не годится он для связного. А тут еще университет рядом, не дай Бог кто-нибудь узнает. И румын, дежуривший у театра, с него глаз не сводит, может позвать полицая — тогда конец. Она подтянула чулки и шумно выскочила из парадной, стараясь отвлечь внимание румына.

— Коля, ты что, окаменел? Возьми себя в руки! Обними меня, отдай цветы! И вытри слюну в углу рта.

— Я здесь стою, как идиот, на виду у всех.

— Ладно, не заикайся, делай вид, что ругаемся, выясняем отношения. Да разожми ты в конце концов пальцы, давай сюда астры.

— Идём почитаем афишу, потом ты в кассу, вроде за билетами, а я останусь у служебного входа. Нельзя ее упустить.

Вера скосила глаза на румына, но тот уже потерял интерес к парочке, смотрел в другую сторону. Марго дожидались долго и, когда наконец она появилась, бросились к ней за автографом, вручили цветы; она им только шепнула: «На дальней скамейке в горсаду» и, не оглядываясь, ушла.

Сколько свиданий до войны было у Веры на той укромной скамейке, под свисающими густыми ветками. Она была свободна, но не успели они усесться, изображая любовную парочку, ищущую уединения, как с двух сторон назойливыми мухами их облепили два типа.

— Извиняйте, тут занято, ослепли, что ли, — по-змеиному зло прошипела Вера.

— А мне хорошо с вашего запаха, — нагло уставившись на девушку, произнёс один из них.

— Нахал паршивый, пересядем на другую скамейку, — она резко вскочила и подтолкнула Николая.

— Та сидите вже, не рыпайтесь, нас до вас прислали, чтоб я так жил.

— Как вас зовут? — не унималась Вера.

— Вот это мне не надо, вы лучше за десять шагов до меня идите.

Потом целую неделю они видели небо, солнце, облака, дышали свежим воздухом до опьянения. Мылись в настоящей ванне, спали в тёплой постели. Невозможно было не влюбиться в Марго. Весь вечер она расспрашивала подробно обо всём, что делаюсь в катакомбах, кто как себя чувствует, сколько и каких нужно лекарств. Кому, какие документы выправить, новые явки, пароли. Потом пили вино, и она для них спела. Опьяневший Колька после её ухода тоже стал распевать песни, но хозяин квартиры сразу заткнул ему рот: «Таким гнойным голосом будешь исполнять арию «Сортир занят». Понял?»

Из города уходили через молдаванские катакомбы. Таких узких лазов, как там, не было нигде, о нечистотах и говорить нечего, прошли через все стоки, везде чувствовалось недавнее присутствие людей. Проводники прекрасно ориентировались, моментально отыскивали места отдыха, спрятанную еду, сухую одежду.

— Вера, да это самые настоящие урки, с кем спутались, ты хоть понимаешь?

— Понимаю. Они не меньше нас ненавидят фашистов, и не просто так под землёй. Если бы не приказ, видели бы немцы Одессу, так бы мы их пустили без приглашения, сейчас, разбежались.

 «Они ж трусливые «жябы», нихто з них не сунется в катакомбы, ни за какие коврижки. Румыны, так те сразу тормозили и хезали в штаны, как завидят тельняшку, — хрипел провожатый, приговаривая:

— Черти полосатые, черная смерть. «В бой идёт весёлый одессит, дрожите жябы, пощады вам не будет», — вдруг затянул он.

Когда расставались, он сунул Вере с Николаем по отварному яйцу, наверное, заготовили себе на обратную дорогу и револьвер — шпаер. «Это от нас на всякий случай. Сердце разрывается, как вы там живёте. Земля горыть у них под ногами, чтоб я так жил, от Штымп не дасть соврать. С Богом. От тут мы будем ждать от вас товарищей. Там за кустами телега, до свиданья».

От нахлынувших воспоминаний Веру Борисовну бросило в жар, комок подкатил к горлу, глухой кашель сдавливал грудь, она чувствовала, что задыхается от волнения. Недоеденный пирожок уже не казался таким вкусным. Она ещё раз бросила взгляд на афишу. Не будет никогда больше там фамилии Марго-Марии Дмитриевны — Марьи Давыдовны Зингер. Нелепо умерла, не дожив нескольких месяцев до освобождения Одессы. В окно увидела, что подъехала машина с военными, дом оцепили, стали подниматься к ней в квартиру. Решила, за ней, это арест, и приняла яд. Спутала форму приезжали бандеровцы, их много тогда объявилось в городе, хотели, чтобы Мария Дмитриевна выступила перед ними, патриотический дух им подняла.

Вера Борисовна заскочила во двор к Дорке, узнала, в какую больницу увезли Надежду в какую мальчика, и заторопилась в свой «зверинец», обдумывая на ходу свои действия.