Одесситки - Ольга Приходченко

Надежда схватила парня, крепко прижала к себе его худенькое тельце, облаченное в большую взрослую рубаху пахнущую хлоркой. Вовчик уткнулся ей в шею, ему было так хорошо — его тетя Надя вернулась!

— Как ты, где болит? — Надька крутила мальчишку в своих руках, не веря своим глазам, что он цел и невредим. — Давай покушаем.

Она достала банку с бульоном. Вовчик не хотел есть, его немного подташнивало, он утром даже кашу ребятам отдал, выпил лишь чай, но решил не огорчать любимую тетю.

— Ну, вот и хорошо, — Надежда немного успокоилась. — Теперь к маме твоей пойду.

— В магазин?

 «Не знает, значит», — подумала Надежда.

— Скажи маме, пусть приходит, а то она ищет, наверное, меня.

— Не переживай, скажу.

Доркин корпус был в самой глубине больницы. Старые деревья со всех сторон прикрывали его. Наверное, летом хорошо здесь — тень, прохладно, тишина. Койка Дорки стояла у самой двери, она лежала какая-то маленькая, худенькая и спала. Надька постояла несколько минут в нерешительности, потом тихонько присела рядом. Рука Дорки, как восковая, иногда вздрагивала, Надька погладила ее, Дорка вздрогнула, открыла глаза и аж подскочила в кровати:

— Ты его видела, ну как он? — Голова Дорки странно дергалась.

— Видела, только от него, бульончик попил и компот, печенье ему оставила. Дора, ничего нет страшного, небольшие порезы, уже в палате выступает, нигде не пропадет. Меня увидел, сразу спросил, где мама. Я не сказала, что ты в больнице, сказала, что на работе. Вот пострел, что удумал. Теперь вас ни на шаг не отпущу. Правильно Екатерина Ивановна говорила — глаз да глаз нужен, что, не правда? Давай тебя покормлю.

— Да здесь кормят, утром кашка была, чай, в обед опять что-нибудь принесут.

— Ой, а то мы не знаем, как в столовках готовят. Пей, тебе говорят. Завтра опять приду, — Надежда не стала говорить, что хочет с доктором встретиться, поцеловала быстро подругу и выскочила из палаты. Дорка отвернулась к стенке. Как хорошо, что есть Надька, теперь никогда не расстанемся.

Доркин лечащий врач первым делом поинтересовался, кем ей приходится Ерёмина. Узнав, что подруга, не стал говорить, что у Дорки сердце изношенное, как у старухи, да ещё не у каждой. «Всё будет хорошо, поправится ваша подруга, подлечим, беречься ей нужно, не нервничать, нагрузок поменьше, питаться получше, и всё наладится». Надька, слушая врача, опустила голову. Качнулась, ухватилась за спинку стула.

— А вы сами-то как себя чувствуете?

— Хорошо, нормально, — не глядя на доктора, странно поддакивая головой, ответила она и выбежала из кабинета.

Она опять помчалась к Вовчику. Дверь отделения была закрыта на швабру. Санитарка мыла пол. Надежда чуть-чуть подёргала дверь, но поймав взгляд уборщицы через стекло, отошла от двери подальше,

— Тебе чего?

— Мне бы с доктором поговорить насчёт племянника.

— Вечером приходи, с пяти до семи, для кого вон напысано, грамотна небось.

— Да я только узнать, не повредил ли чего от взрыва?

— Ага, то той пидрывнык! Давай заходь, дохтур его враз до дому повертае, а то вже усю палату зибрався на той взрыв потянуты. От поганець, байстрюк, йды он туды.

— Можно к вам? — Надежда боком протиснулась в кабинет.

— А вы кто будете?

— Я тётя Ерёмина Владимира.

— А кто у нас Ерёмин? — спросил симпатичный молоденький врач, обращаясь к медсестре.

— Да вы его осматривали — подрывник.

— Хм, а вы, значит, тётя! Так-с, вот что, тётя, забирайте вы своего племянничка, чтобы духа его здесь не было. Вот выписка, через недельку приведёте. Я ему швы с губы сниму Была б моя воля, я б ему весь рот зашил, не помешало бы, пока не поумнеет. Зелёнкой или йодом ранки смазывайте.

Надька, красная, как рак, взяла листок и пошла за племянничком.

Только приоткрыла дверь, как услышала: «Шухер!»

 «Ну, ты у меня сейчас получишь!»

Молниеносно вся палата затихла, мальчишки лежали, укрывшись с головой одеялами, вроде бы «спали». Надька рванула с Вовчика одеяло, он лежал с закрытыми глазами, спрятав одну руку за спиной. Сонно приоткрыл глаза, театрально зевнул и уставился невинным взглядом на тётку:

— Я спал, мне плохо, голова кружится, меня тошнит...

— Сейчас тебя не только стошнит, но и вырвет! — Она выхватила из руки Вовки карты и, что есть силы, стала бить ими по наглой рожице. Только брызнувшая из губы кровь её остановила.

— Одевайся, негодяй! — Она бросила на кровать его вещи и выскочила в коридор. Её всю колотило. Нянька, видно, закончив работу, устроилась на подоконнике перекусить. Она аппетитно облизывала тараньку, наслаждалась, от удовольствия закрыла глаза.

— От тож всыпать ёму як слид, розпустилыся, батькив немае, а шо та маты одна зробыть? Я б ёму так надавала, шоб до кинця жыття запамьятав.

У Надьки предательски потянуло под ложечкой, до боли захотелось есть.

— Вот своих и лупите, без ваших советов проживём как-нибудь.

Всю дорогу Надька толкала Вовчика в спину, коря себя, что опять связалась с этой семейкой. «Вот дура, столько лет отдала им и на тебе — благодарность. Вырос ублюдок. Это ещё цветочки. Пусть он Дорку добивает. Так это её сын, а мне зачем всё это надо? Огрызается ещё. Никто я ему, сволочь неблагодарная. Только встретила человека, ой, совсем забыла, он, небось, весь извёлся: где я, что я, он ведь ничего не знает, куда я запропастилась. Лучше бы вчера к себе поехала, хоть бы предупредила. Вот дура, у него даже ключа нет от моей комнаты. Наверное, на улице меня ночью ждал, мечется там. А я с этим говном вожусь».

— Гадёныш неблагодарный, мать в больницу из-за тебя загремела, убить тебя мало!

У Вовчика на самом деле разболелась голова, его продолжало подташнивать, он протянул руку к тётке, но та больно стукнула по ней.

— Не подлизывайся, этот номер у тебя не пройдёт. Я тебе не Дорка!

Она затолкнула мальчика в комнату, закрыла дверь на ключ. Потом постояла немного, подумала: «А чего я должна сюда возвращаться, жертвовать своей личной жизнью, с какой стати?» Надежда отдала ключи соседке, попросила, чтобы прислушивалась, открыла, если что, и поехала к себе.

По пути она думала теперь только о Фёдоре. Да, он совсем не похож на её первого мужа-интеллигентика с Молдаванки, пописывающего одинаковые, как близнецы-братья, статейки в разные газетёнки. Неспособного прокормить её с новорожденной дочкой. Всё ему было не так. Из-за него она потеряла ребенка, умерла её девочка, такая хорошенькая, такая крохотная, да и сама она тогда чудом выжила. А ему для творчества в Одессе воздуха было мало. Все непризнанные таланты, как безумные, рванули кто в Киев, кто в Москву с Питером. При царе, как миленькие, сидели, никуда не рыпались. Это всё мамаша его сосватала в Киев, за чью-то доченьку. Хорошо, что ребята её не бросили, особенно Эдик. Сам голодный, а ей из столовки морковный кисель таскал. В лютый мороз на рыбалку со знакомыми рыбаками в море ходил, чтобы с голодухи не помереть. Какое страшное время на её молодость пришлось — голод и холод, а она опять беременна.

Мальчик родился мёртвый, Эдик его сам на кладбище понёс, захоронил к её матери с отчимом и дочуркой любимой. А её, полуживую, перевёз вот сюда, к чёрту на кулички, в журналистскую общину. Здесь всегда было многолюдно, комнат, как в общежитии. Готовили еду на всех вскладчину, кто что где достанет, делили на всех. Вечно голодные, полураздетые, пара сапог на троих. Зато было весело: читали стихи, пели песни, спорили, ссорились иногда и дрались, чего только не было, и кто только у них в общине не побывал, какие люди — и писатели, и поэты, а уж об артистах и говорить нечего. А какие спектакли ставили, сколько комплиментов она получала. Её даже, как звезду, на руках носили после поклонов. На кухне в большом казане варилась мамалыга. Её запивали кислым вином, почти уксусом.

От общины журналистов и художников, непризнанных поэтов и писателей никого не осталось. Теперь это обыкновенная вонючая коммуналка. Эдик с войны не вернулся. Она да Женька от общины остались, две бобылихи. Во время войны сдружились, чтобы выжить, а после разошлись, как говорится, пути-дорожки. С новыми жильцами не знается, таких понаехало уродов, ужас. Но теперь у неё все будет по-другому. Судьба дала ей ещё один шанс. Случайно прямо на улице познакомилась. Он её проводил, всё шутил, если бы знал, в какую даль ему придётся провожать, тысячу раз бы подумал. Обратно домой только к утру дотопал. Всё у них складывалось как-то само собой, без ухаживаний и пустых свиданий. Он встречал её на остановке, и они ехали к ней в её комнатушку. О себе он не очень распространялся — воевал, контужен и ранен несколько раз был. После войны несколько лет семью разыскивал, друзей. Похоже, всех потерял, жить, Надюха, не хотелось, ты веришь? Как не верить, когда сама через такое же прошла. Всё, что осталось у неё самой, так это могилки.

Оба её мужа были людьми творческими, образованными, мучились сами и ее мучали. Как она уставала от их споров, этих творческих страданий. Фёдор полная им противоположность, он ничего не читал, ни к чему и не стремится, всегда хорошее настроение, всякие там шуточки-прибауточки. Песенки поёт, весь репертуар Утёсова наизусть знает, а уж разных блатных не счесть, теперь это модно. Очень внимателен к ней, её проблемам — и по работе, и вообще. Наверное, ждал, нужно было хоть как-то предупредить. А вдруг обидится и не придёт больше. Что я натворила, все из-за этого гаденыша.