Пост-оптимальный социум. На пути к интеллектуальной революции - Аркадий Юрьевич Недель

Вам хочется плохого, хочется зла, преступления, любой трансгрессии… Как удачно сказал Франсуа Флао «мы хотим делать зло при любом удобном случае, чтобы усилить наше чувство существования». Но все это под запретом вырожденного позитива, который и убивает в вас архаическое. Без чего человеческое существо оказывается в «Обществе разума»[17] Марвина Минского и компьютерной программе (что, в принципе, одно и то же), а не человеком.

Живущему в оптимальном социуме не разрешено быть собой, то есть испытывать агрессию, яркие желания, куда-то стремиться, быть индивидуалистом, ошибаться… Скажем, в сегодняшней Франции вы поставлены перед выбором: либо быть изгоем (как правило, с психиатрическим диагнозом или большим файлом у психоаналитика), либо социализироваться в вырожденном позитиве, где уничтожены креативные акты, кроме тех, которые служат для создания ничто.

И.В-Г. Как это проявляется конкретно?

А.Н. Прежде всего, в неадекватной реакции системы на человеческие поступки. Простой пример. Если вас поймали в метро с неправильным билетом и вы отказались сразу заплатить штраф, то позже, вполне официально, взломают ваш счет в банке и снимут сумму примерно в четыреста раз превышающую стоимость билета (я не оговорился). То есть плата за преступление увеличивается в четыреста раз. Это если вы безбилетник в метро. Если же кто-то (лучше не один), скажем, напал на старика, который не дал ему закурить, избил его ногами и выкупал в грязной луже, и полиция его поймала в тот же вечер, то большие шансы, что к ночи он окажется на свободе за недостатком свидетелей или что-то в этом роде.

И.В-Г. И как Вы объясняете такую политику?

А.Н. Уэльбек ее объяснил покорностью, и в этом смысле он прямой и единственный сегодня наследник Флобера – самого непонятого французского писателя. Я бы прибавил – покорность садистскому сознанию. Одни считают, что роман направлен против мусульман, другие – против радикального ислама. Это не так. Роман пытается осмыслить, вернее прочувствовать ту фашизоидную колонию, в которую превратилась Франция сегодня. Способ управления людьми в ней тоже вполне колониальный. Новые идеи, особенно в гуманитарной сфере, практически не рассматриваются, интеллектуал превращен в лакея власти, сама власть – в сменяющихся колониальных губернаторов, как когда-то в Британской Индии. Но пока во Франции еще остается рудиментарной инстинкт сопротивления власти, чиновникам, давно потерявшим ощущение реальности из-за своей безнаказанности, пока жива мадам Бовари, есть и надежда на изменение ситуации. К слову, «Посторонний» Альбера Камю сегодня вернулся в «Покорности», причем оба автора, вне сомнений, продолжают флоберианскую социальную критику современности. Герой Камю, стреляющий в араба, – это герой Уэльбека, стреляющей спермой в арабок, причем для обоих это способ индивидуальной сотериологии.

Строго говоря, Уэльбек описал феномен, который имеет вполне научное объяснение, если слово «наука» здесь применимо. Расскажу об одном экперименте на собаках, проведенном американскими психологами Марком Селигманом и Стивом Майером. Состоял он в следующем: собак разделяли на три группы, а затем помещали в клетки. Контрольную группу вскоре отпускали, не причинив ей никакого вреда, вторую группу животных подвергали повторяемым ударам тока, которые можно было остановить нажатием рычага изнутри, а собакам третьей группы повезло меньше всех: их подвергали внезапным ударам тока, остановить которые было невозможно. В итоге у собак выработалась «приобретенная беспомощность» – реакция на неприятные раздражители. У животных появилась убежденность в беспомощности перед внешним миром, а затем у них начали возникать признаки клинической депрессии. Спустя время собак из третьей группы выпустили из клеток и разместили в открытых вольерах, из которых можно было легко убежать. Затем их вновь подвергли воздействию электрического тока, но ни одна собака не убежала. Животные просто пассивно реагировали на боль, воспринимая ее как нечто неизбежное. Из предыдущего опыта собаки твердо усвоили, что бегство для них невозможно, и поэтому попыток освободиться больше не предпринимали.

И.В-Г. Вы все же много думаете о политике, хотя и называете ее ложью. Размышляя о лжи, философ не рискует ею заразиться?

А.Н. Философ изначально входит в группу риска. Строго говоря, меня интересует не столько сама политика, которая на самом деле состоит на девяносто девять процентов из лжи, интриг и личных игр далеко не самых умных на свете людей, а интерполитическое поле, состоящее в основном из цитат и повторов антропологического и семиотического свойства. Анализ этого поля мог бы вырасти в специальную науку о политическом, вернее – «антрополитическом». Тогда мы бы узнали много любопытного о мире, в котором живем.

Приведу один пример: еще во времена первого майдана на Украине, да и позже, самой привлекательной из политических фигур была Юлия Тимошенко. Дело не только в ее чисто внешних данных красавицы с полотен Левицкого, а именно в ее положении в интерполитическом поле. Ее сравнивали с Маргарет Тэтчер, но это слабое сравнение, которое не передает ее «антрополитического» образа. В интерполитическом поле Тимошенко находится рядом с Эвой Перон, у которой та же Тэтчер позаимствовала не мало. Если вы сравните этих двух женщин в момент произнесения речей перед массами, вас поразит не только иконическое сходство (коса-венец vs. шиньона, подчеркивающее фигуру строгое платье и т. п.), но и содержательное. Выступления Эвы Перон – это композиции из архаической женской агрессии, направленной на защиту своего рода и очага, сентиментальности и приятного, почти материнского тона, который не пропадает даже в записях. Недаром на ее надгробии написано: «я вернусь и стану миллионами». После смерти ее тело, забальзамированное паталогоанатомом Педро Ара, стало предметом культа не меньше, чем мумия Ленина или какого-нибудь великого ламы. Она обращается к массам так же, как ее мать, Хуана Ибаргурен, судя по многочисленным биографиям, обращалась в своим детям. Учитывая опыт работы на радио, для Эвы это было сделать не очень сложно. По сути, речи первой леди Аргентины, особено до того, как она ею стала, точь-в-точь повторяли выступления ее мужа. Однако повторенные женщиной, их смысл, точнее – их значение, воспринималось иначе (их семантический аспект проанализирован в интересной книге Сильвии Сигал и Элисео Верона[18]).

У Эвы Перон было много эпитетов, как у индийской богини, один из которых – «щит Перона» (Escudo de Perón). Помню, как однажды мы говорили на эту тему с моим аргентинским коллегой Хорацио Банега из университета Буэнос-Айреса, близкого к левому крылу нынешнего перонизма. Я спросил его: достаточно ли, на его взгляд, прошло времени, чтобы сегодня по-новому взглянуть на эпоху Эвы Перон. «Знаешь, – сказал он мне, – люди в Латинской Америке не задаются экзистенциальными вопросами, как в Европе, они их проживают». Кстати сказать, мне сложно согласиться с социологом Георгием Дерлугьяном, видящим причину экономической