Времена. Избранная проза разных лет - Виктор Гусев-Рощинец

Верно, для того только, чтобы услышать всё-таки голоса претенденток на корону – не последнее в иерархии эстетических свойств, – их попросили сказать несколько слов. К Монблану пошлости, до того нагроможденной ведущими и подслащенной призами рекламодателей, не нашли ничего лучше как добавить здравицу-тост, – адресат выбирался по усмотрению говорящей. Подошёл «виночерпий» с бутылкой шампанского, наполнил бокал. Еще не было такого случая – полезть ей за словом в карман. Интересные слова непрестанно крутились в голове, рифмовались, «пробовались на зуб», оценивались, отбрасывались, приходили новые. И уже готово было сорваться с губ нечто «отформованное», вобравшее в себя мысли и чувства последних дней, но слова заготовленного катрена вдруг показались фальшивыми, буквально застряли в горле. Вместо них слезы, она почувствовала, навернулись на глаза, и дрогнувшим от волнения, мгновенно осевшим голосом она сказала смешной, мохнатой мордочке микрофона:

– Папа! Ты меня слышишь? Будь счастлив!

Раздались бурные аплодисменты. Виночерпий двинулся дальше, а Саша всё еще прислушивалась: не даст ли отец о себе знать каким-нибудь возгласом, она бы сразу поймала, у них столько слов, которые принадлежат только им двоим, так что если бы он просто крикнул «пуся» («Пу-у-ся-я!» – ведь чего только не кричат из зала), то равновесие в мире было бы немедленно восстановлено. Нет, рукоплескали теперь другим дивам, тараторившим бойко в упоении собственной красой и грядущей славой. Иврит перемежался русским, английским, но никого не переводили, форма довлела сама себе, содержание речей к делу не относилось. Нарциссическое действо близилось к апогею. Кристиан Диор и Вячеслав Зайцев уже раздали свои награды, а вкупе и другие законодатели мод (ах, если бы счастье хоть одним коготком увязло в этом блистающем озерце кружев, красок и запахов!) – и уже определился круг финалистов, чьим великолепным ногам, вконец измученным непомерно высокими каблуками, предстояло одолеть последнюю «выводку»,

Без особого удивления Саша обнаружила себя среди этих последних. Она всё уносилась мыслями в дом на набережной, где отец снимал комнату у одинокой старухи, похожей на Голду Меир, пыталась представить себе, что он делает. Теперь она точно знала, что его нет на трибунах, заказанный ему пропуск остался невостребованным, отец скорей всего сидит перед телевизором – «болеет»; так он поступает со своими футбольными страстями: изживает перед экраном – но никогда на стадионе. В этом он весь. Приступы неуёмности, энергические порывы сменяются глубокими спадами настроения, едва ли не депрессией – тогда он днями лежит, отвернувшись лицом к стене, не отвечая на вопросы. Нетрудно вообразить сколько сил затрачено, чтобы добиться для неё двойного гражданства, а ещё раньше, того же ему, в годы глухие, только-только окрасившиеся первым светом забрезжившей свободы. А этот конкурс? Ей, москвичке, и вовсе даже не еврейке «по закону» (мать – русская, отец – полукровок) домогаться титула «мисс Израиль?»?! Нет, это невозможно – сказали отцу в оргкомитете, – они сожалеют, потому что «объективные данные» (90-60-90-192) по праву могут быть названы выдающимися, к тому же – неоспоримая красота и ум, светящийся в глазах (качество ценное вдвойне) делают победу его дочери почти неизбежной. Другой бы отступился, но не таков был её отец. Он выторговал и права ей бороться за «престол королевы» – куда взойти она была просто обречена в силу одного своего здесь присутствия. Она не то чтобы это знала, как нечто решённое, о чём можно забыть, не опасаясь за последствия, – факт её будущего «царствования» лежал в потаённости, ничем о себе не заявляя, и тем давал мыслям единственно верное направление. Может быть только бурные аплодисменты зрителей, сопровождавшие едва ли не каждый её шаг, и даже наградившие тот неуклюжий так называемый тост, произнесенный хриплым, срывающимся от волнения голосом, – косвенно свидетельствовали о предрешённости её победы.

И вот теперь он не пришёл. Как это на него похоже! Она не могла помнить – рассказывала мама. Решение отца уехать на «историческую родину» (чего никак не приветствовала даже бабушка-еврейка) и добиваться там «положения в обществе» («Как тебе нравится этот анахронизм?») по-видимому созрело в одном из тех депрессивных состояний-коконов, которые так часто рождают на свет проекты судьбоносные. Как гром среди ясного неба, говорила мама. Её охватывал ужас при одной мысли об эмиграции. С какой стати? Кандидатская степень, им добытая «потом и кровью» (говорила мама) в двадцать восемь неполных дет, «открывала дорогу», создавала основу благополучия, – но нет, его не устраивал, видишь ли, сам «воздух», «дым отечества ел глаза». Как будто есть такие места, где бы этот самый «дым» не причинял беспокойства. Сколько ночей напролёт проговорили они, прежде чем он уехал! Начало конца, сказала мама. Тем не менее через год они отправились за ним следом и почтили своим присутствием пожилую вдову, похожую на великую Голду Меир (сказал папа и добавил: «если её чуть-чуть отбелить») и длили это своё присутствие почти год, ютясь в небольшой, но довольно уютной (говорила мама) чистой и светлой комнатке с окнами на залив. Это время Саша помнила плохо – отдельными эпизодами, которые уместились бы, вероятно, в пространстве одного часа. Почему-то особенно яркой была «картинка», запечатлевшая визит деда. «Наш неугомонный дед» (говорила мама) по-своему спасался от «отеческого едкого дыма», плавая на «учёном корабле» – подумать только, простым инженером! – при его-то степенях и наградах за преданность и научные достижения. В Хайфе они пополняли запасы топлива. Много позже она прочла в дедовом дневнике: «В этом райском уголке на берегу теплого моря гнездилась тоска по снегам, хмурому небу и узорам, которыми расписывает стекла мороз». Тоску, разумеется, она знать не могла, но вот другая «картинка» – мама, сидящая у её постели с выражением непонятной тревоги на лице, – была столь же яркой, возможно оттого что часто возобновлялась в той, далёкой реальности.

Конец ознакомительного фрагмента.