Времена. Избранная проза разных лет - Виктор Гусев-Рощинец

Когда наблюдаешь нечто в обрамлении оконного переплёта или в дверном проёме, или просто слышишь тревожные голоса, доносящиеся с улицы, картина заключает в себе особый смысл, приданный тем, что это фрагмент, черно-белая фотография, требующая работы воображения. Я увидела через открытую дверь, как муж направился быстрым шагом к калитке, в окне, выходящем на улицу, он промелькнул ещё быстрее. Побежал? Куда? Что случилось? Я замерла, прислушиваясь, и сквозь полуденную жаркую глухоту поймала звенящую ноту – далёкий, едва проницающий тишину крик. С головы до ног обдавший меня холодный пот не оставлял сомнений: кричал ребёнок. Антон! Надо было бежать следом, спасать кого-то, резкая, внезапная слабость заставила опуститься на стул, так бывает, должно быть, когда вместе со смертельной угрозой входит неведомо откуда знание: уже поздно. Так было тогда – мы услышали автоматную очередь, но прежде чем побежать к воротам ещё несколько минут слонялись по дому, переходя от окна к окну и вглядываясь в берёзовую кущицу над сторожкой, пока не заметили на её фоне крепнущую струйку дыма.

Ты бежал по улице к пруду, уже ничего не слыша за топотом собственных ног и своим же надсадным дыханием. Почему никто не бежит следом? Ведь крик был так пронзителен, громок! Неужели никто не слышал? Или это известное побуждение спрятаться, оградить себя от зрелища чьей то непоправимой беды? Только выпестованная жизнью готовность к беде, к несчастью, только она, вероятно, заставляет устремиться навстречу им «по первому зову», ибо заранее знаешь: настигнет, и лучше упредить стихийное бедствие на подходе, чем дать ему шанс воспользоваться твоей растерянностью.

И всё же кто-то стоял ближе. Когда Ты оказался на берегу, ему уже делали искусственное дыхание. Ты отстранил человека по возможности мягче, но даже не взглянул на него, потому что Твои глаза были прикованы к лицу сына, и всё теперь было подчинено ритму вдавливающих грудину животворных толчков.

Потом он закашлялся и долго выкашливал воду и слизь, его повернули на бок, Ты снял рубашку, обтёр ему голову, губы, глаза. Слипшиеся веки с трудом разошлись, он узнал Тебя, тень виноватой улыбки скользнула по лицу и сменилась гримаской плача. Ты сказал: поплачь, сынок, станет легче. За спиной кто-то сказал: «Надо укутать тёплым.» Другой голос добавил: «Напоить горячим.» Да-да, конечно. Скорее домой. Всё хорошо, сынок, все будет хорошо. Пойдём домой. Ты подвёл руки под его по-детски ещё хрупкое тельце, оторвал от земли, поднял и только теперь увидел их – сидящими поодаль на траве в одинаковых позах: ноги подтянуты к груди, под коленями обруч сцепленных рук. У обоих в беспорядке лепились мокрые волосы, вымокшая одежда прилегла к телам грязными складками, босые ноги покрыты сгустками подсыхающей тины. Тамара? Почему она здесь? Каким образом? Ты понимал, что не время задавать вопросы. Пока шли к дому, достало понять ещё одно: бывает, что спрашивать просто-напросто запрещается. Даже ничуть не странно: человек возвращается после утомительной поездки, снедаем чувствами… нет, не надо гадать о чувствах, которые обуревают душу, разбившуюся о стену лжи и казённого равнодушия, человек возвращается из суда, где ему отказано в иске, и вместо того, чтобы сразу идти домой, решает посидеть на берегу живописного озерца: ведь ничто так не успокаивает, как созерцание водной глади в солнечную погоду. Всего-навсего лишний километр пути, к тому же от ходьбы всегда улучшается настроение. И она приходит туда и садится у воды, и смотрит на своё отражение… нет, не будем домысливать картину, которая может открыться в зеркале за твоей спиной, когда вызываешь духов и беседуешь с ними. Или размышляешь о том, как шагнуть туда, к ним, будто ожившим, зовущим… А на другом берегу играют дети, наши мальчики, во что? Ну конечно в войну. Мальчики всегда играют в войну. Ты это знаешь лучше других. «Война» была и твоей любимой игрой и не только в детские годы. Твоё «оборонное сознание» исправно служило власти, Ты сделал неплохую карьеру на «оружии возмездия» – но возмездие настигло самого Тебя. Больное дерево – горький плод.

Мальчики играют в войну, но теперь уж не так как прежде. Не деревянными самоделками, тарахтя и бухая в упоении боем, современная техника дала ребёнку всё, что только может дать для его развития: все виды вооружений в миниатюре, включая мины-ловушки, напалм и ядерные бомбочки калибра «ланс», разумеется, всего лишь подобия, но ведь главное, говорят психологи, познать стратегию, а для этого теперь явно недостанет оловянных солдатиков. Но техника мертва, и не у всех же развиваются с детства некрофильские наклонности, игра будит фантазию, приводит на память прочитанное, заставляет обратиться к опыту старших братьев, отцов. И тогда на смену «просто войне» приходят «духи и лохи», «хаджи мурат» и что там ещё – «хиросима-нагасаки»?

Она сидела на берегу, а мальчики на той стороне играли в «акулу»: кто дольше просидит под водой, дыша через соломинку. Всегда полезно уметь такое, хотя, с другой стороны, при «зачистке» села вряд ли кто побежит к воде, чтобы спрятаться таким ненадёжным способом, к тому же нанесение «точечных ударов» ракетами класса «воздух земля» и вовсе переводит его в разряд анахронизмов: если разнесётся слух, что «духи» прячутся в деревенских прудах, таковые будут немедленно осушены с помощью «вакуумных изделий». Она объясняла это мальчишкам, ссылаясь на свой опыт: именно такое «изделие» образовало на месте её собственного восьмиэтажного дома восьмиметровой глубины яму. Дети почему-то слушали неохотно – должно быть, в их игрушечном арсенале не находилось ничего подобного. Взрослые – того хуже: Татьяна Васильевна, однажды услышав, замахала руками и потребовала, чтоб никогда больше «рассказы об этих ужасах» не звучали в их доме. И даже из телевизора убрали звук. Окружённая книгами у себя на втором этаже, она пыталась читать их, но это занятие, так любимое ею раньше, не доставляло теперь никакого удовольствия. Напротив, даруемое забвение, как и ночь, было чревато пробуждением – мучительным возвратом к реальности. Она часто думала: какая же это мука просыпаться каждое утро, будто проваливаясь в страшный сон. Так же как отрываться от книги. Поэтому она просто перелистывала страницы, чтобы уловить о чём речь, но старалась ни на минуту не отдаляться от действительности. Ей объясняли, что пройдёт время, и боль отступит и даже допустит в себя немало сладости, однако никто не мог сказать как скоро совершится метаморфоза. В одном из томиков, наугад раскрытом посередине, она с удовлетворением прочла, что основной вопрос философии – это вопрос о самоубийстве.

Дети её не видели. Они играли. Их одежда была разбросана по траве цветным узором – жёлтое, красное, синее: майки, джинсы. Возможно, по близорукости она бы издалека не узнала мальчиков – помогло знакомое сочетание красок. Ваня с длинной палкой в руках и чем то вроде ослиного хомута на шее заходил в воду. Пришлось надеть очки (она редко снимала их, но сегодня они мешали смахивать слезы): он держал тростинку, через которую видимо, намеревался дышать, лёжа на дне с грузом булыжников, упакованных в старый капроновый чулок. Он отошёл от берега, насколько ему позволил рост, и скрылся под водой, тростинка последовала за ним, замерла маленьким перископом на вершок от поверхности. Прошла минута, другая… В знойной тишине прокричал дергач. Она прикрыла глаза – водная гладь слепила, а когда вновь посмотрела туда, тростинка медленно отплывала к середине пруда, влекомая незримым течением. Антон забежал по колено в воду. Потом он закричал.

В чём была, только сбросила босоножки да стянула машинально очки, Тамара кинулась в воду и в несколько взмахов пересекла прудик до того места, где примерно мог быть неудачливый ныряльщик. «Где? Показывай! Где?» «Ближе, ближе! Здесь!» Напуганный мальчуган теперь только всхлипывал. Стоя по пояс в воде, он дрожал, прижимая к груди тоненькие ручонки. Уже от домов бежали.

Выросшая на берегах Кубани, она не боялась тихой воды. Теперь она вообще ничего не боялась – только того, что не найдёт мальчика или найдёт слишком поздно. Она знала о тех роковых пяти минутах, которыми положен предел бездыханности. Её роста здесь не хватало чтобы стать на ноги. Приходилось погружаться и шарить по дну руками. В третий раз она наткнулась на тело. Когда «по ошибке» разбомбили школу, где она учила русскому языку маленьких чеченцев, ей довелось выносить из развалин пострадавших – тела казались на удивление лёгкими, будто вместе с жизнью из них выветривалась плоть. То же самое она ощутила теперь: подросток на её руках ничего не весил, она подумала, что если он будет спасён, то это станет её собственным спасением. Не то чтобы подумала – почувствовала. Может быть, по-другому: ещё одной смерти она не вынесет. Год назад Митя приехал в Грозный, чтобы вывезти их всех, но нашёл и вывез её одну – «все» уже покоились в братской могиле, «естественным» путём возникшей на месте их дома: полдня работы бульдозера, горка щебня и наверху обломок бетонной плиты с именами погребённых, вкривь и вкось начертанными ещё состоящей в живых роднёй. Своих она записала туда деревянной щепочкой, макая её во что-то чёрное на дне консервной банки, оставленной предыдущим писцом. А перед именем сына ещё нарисовала маленький крестик, тем переправив душу младенца прямиком в рай. Уже уехали, бежали все, кто только мог бежать. Она же, напротив, искала смерти, не таясь бродила по городу в поисках пропитания, начиная день с посещения «своего дома». Выбиралась из подвала, где нашла приют, и шла, нередко под огнём, постоять у могилы. Там он её и нашёл 15 мая 95-го года.