Тельняшка - моряцкая рубашка - Марк Ефетов

Всё было не так, как во времена моего детства. Громадные холодильники и элеваторы упирались крышами в тёмное небо. Где-то в чёрной вышине горели красные огоньки высотных кранов. "Наверное, - подумал я, - они так высоки, что могут оказаться на пути самолётов. Вот почему на самой макушке горят эти сигнальные огни".

Всюду стояли, а кое-где и сновали механические грузчики, подметальщики, поливальщики, мойщики и подносчики...

В ярко освещённом окне я видел пульт управления со множеством кнопок и рычагов. Там, за окном, вся комната была в каких-то механизмах. Стены были расцвечены разноцветными огоньками сигналов. На столах стояли телевизоры, микрофоны, рупоры и телефоны.

У меня зарябило в глазах. Может быть, дядя Емельян и разобрался бы в этой технике и, конечно же, пришёл бы от неё в восторг. Но я мог только восторгаться красотой этих сложных механизмов, которые помогали людям в тяжёлой работе, заменяли в ней людей.

Чувства счастья и грусти охватывали меня. Было это попеременно, а иногда казалось, что одновременно.

В тёплом тумане рассвета мне виделись дымки пиратских пистолетов, паруса Летучего Голландца, костры наших рыбалок...

НЕ ЗАБЫТЬ НИКОГДА

В тот день я был у могилы Неизвестного матроса.

В почётном карауле стояли солдат с винтовкой и матрос с автоматом.

Ласточки летали, чуть не задевая бескозырку и пилотку часовых, удивляясь их безмолвию и неподвижности.

На мраморных плитах могилы лежали полевые цветы, голубые, как небо, и мохнатые пунцовые гвоздики. Цветы были совсем свежие - капельки росы блестели ещё кое-где на лепестках.

Подошли две девочки в одинаковых ситцевых платьях. Они опустились на колени, и одна из них положила на мрамор маленький букетик синих цветов.

Ветер донёс с моря острый запах водорослей.

Я вдруг почувствовал глубокую горечь, как это может быть у могилы близкого человека. У всех людей есть родные и близкие. Но есть люди, которые равно близки всем. Это люди, павшие во имя жизни других.

Склонившись над мраморной плитой и положив цветы, я отошёл в тень большой акации. На фоне голубого неба я видел бронзовый профиль матроса.

Все, кто приходил сюда, опускались на колени. Среди них было много юношей и девушек. Они никогда не видели войны. Но приходили и бывалые моряки в выцветших от солнца и побелевших от соли тельняшках. Опускались на колени и женщины, и старики.

Мои цветы уже не были видны. На мраморной плите они закрылись другими цветами.

Протяжно и как-то грустно прогудел вдали пароход.

Мне рассказали, что есть такая традиция: корабль, идущий вблизи берега, на котором высится могила Неизвестного матроса, отдаёт честь этому памятнику - салютует гудком.

Прозвенели склянки, передвинулась тень от большой акации. А люди всё шли и шли...

Я мог бы ещё многое, очень многое рассказать вам об этом дне в родном городе - о том, как я шёл в порт по знакомым, но чужим теперь для меня улицам, о том, как я побывал в том самом месте, где когда-то стоял дом, в котором я жил, но фашистская бомба уничтожила его, и теперь здесь был сквер. В этом сквере я сел на скамейку, на мгновение закрыл глаза и вдруг услышал:

- Дяденька, подвиньтесь - вы нам мешаете.

Передо мной стоял паренёк лет восьми с большой морской фуражкой на ушах. Да, на ушах, - только оттопыренные уши держали эту, не по его голове, фуражку. Она сверкала золотом "краба".

- Полный вперёд! - кричал паренёк в фуражке.

А где-то за моей спиной отвечали:

- Есть полный вперёд!

- Так держать!

- Есть так держать!

Мне пришлось совсем освободить скамейку, пересев на другую.

Команда следовала одна за другой. Один из ребят вскочил на скамейку и крикнул:

- Спускай шлюпки!

Я слышал свистки, гудки, топот ног...

И вот уже парнишка в фуражке с "крабом" дёргал меня за рукав:

- Спускайтесь в спасательную шлюпку! Живо! Слышите?! Приказ капитана. Ну!..

Я поднялся, отошёл и сел на другую скамейку.

То и дело слышалась команда:

- Малый вперёд!

- Есть малый вперёд!

- Стоп!

- Есть стоп!..

А мне виделись "Карелия", "Диспашор", "Пушкин".

Когда игра кончилась, я пошёл к воротам. Мальчик в фуражке с "крабом" стоял у ограды, будто поджидал меня. Он тронул меня за рукав:

- Дядя, а вы были, когда была война?

- Какая война?

- Как так - какая? С фашистами. Великая Отечественная. У нас на уроках рассказывали. Фашисты хотели победить наш город знаете чем?

- Чем?

- Жаждой. Это же самое страшное, когда человек хочет пить и нет воды, ни капельки. Губы трескаются, из них кровь течёт...

- Ну и...

Он не дал мне договорить:

- Ай, дядя, как только вы можете спрашивать! Наш же город город-герой. В День Победы у нас всегда салют. Понятно?

- Да-да, - говорил я, - герой. Да, конечно, герой.

Я вспомнил комиссара Шмелькова, дядю Емельяна, Хрум-Хрума и голодного мальчонку, который сорок с лишним лет тому назад спрашивал меня, когда война кончится. Он мечтал хотя бы увидеть белую булку.

- Скажи, - спросил я мальчика, - а про гражданскую войну у вас тоже проходят на уроках истории?

- Проходят. А как же. У нашей учительницы отец после гражданской войны работал на обувной фабрике. Учительница нам рассказывала, что её отец другим ботинки шил, а сам ходил в деревянных туфлях. Ну, это вроде того, как мы по истории проходили, что раньше у военных были железные шлемы или там кольчуги. Только это когда было... Когда была гражданская война, их ещё на свете не было... Войну с фашистами папа и мама помнят. А про гражданскую только дедушка рассказывает. И то забывать стал. Старенький он у меня, дедушка. Он говорит, что тогда, во время гражданской войны, дети спали в асфальтовых котлах. Смехота. Не было этого...

Он рассмеялся и убежал.

Я вышел за ограду на улицу. И снова мне не встречались знакомые люди, но многое напоминало мне о них. За сквером, в том месте, где когда-то была парикмахерская Канаревского, стояло одноэтажное здание с очень большими окнами и вывеской: "Ателье". В окнах стояли манекены с розовыми лицами, в новых пальто и костюмах. За ними я видел ряд швейных машин, у которых сидели девушки.

"Был бы Птица, - подумал я, - он учил бы их шить, был бы у них мастером-закройщиком".

Проходил я и мимо Обувки. И знаете, кого я вспомнил? Обувка очень выросла - её надстроили. Но дядя Емельян этого не видел.

У Дворца пионеров я постоял и послушал, как воркует малышня, совсем как воробьи. Один паренёк стремительно бежал во дворец, опаздывая, наверное, в какой-нибудь кружок. Он так нёсся, что с разбегу налетел на, меня.

- Извините, - сказал мальчонка и посмотрел в асфальт.

Я поднял его подбородок и спросил:

- Ты слышал про Шмелькова, про красного комиссара Шмелькова?

- Не, не слышал. Можно, дяденька, я побегу? Я опаздываю.

И он побежал.

Я пошёл за ним.

Над широкой лестницей бывшего купеческого клуба висел большой глобус, серебряная луна, золотая Венера и портрет первого космонавта. А между ними тут же летала модель нашей межпланетной станции.

Вокруг, на лестнице и на боковых площадках, ребята что-то клеили, красили и стругали. Должно быть, они готовили свой дворец к пионерскому сбору о космосе.

А мне надо было уходить.

У дверей я на прощание оглянулся. С потолка, над лестницей, свешивалось длинное красное полотнище с белыми буквами. Я прочитал четыре строчки:

Расступитесь, Марсы и Венеры!

Я корабль космический веду.

Именем учительницы первой

Назову открытую звезду.

Я вспомнил Серафиму Петровну и подумал, что своего учителя забыть нельзя никогда, потому что он отдаёт нам не только свой труд, но и своё сердце.

Да, Серафима Петровна жила счастьем своих учеников. И не было для неё большей радости, как видеть, что она помогла вырастить хорошего человека.

Как же мне захотелось увидеть её, рассказать ей о своих ошибках, горестях и радостях - о всей своей жизни. Мне стало жаль, что я никогда не говорил ей, как люблю ее, как много она мне даёт - не только своими знаниями, но и примером всей своей жизни. Ведь тогда, школьником, я не знал, что люблю её; мне казалось, что так положено: я учусь, она учит. Теперь я подумал: надо бы сделать так, чтобы ученики и после школы встречались со своим учителем. Пусть школьники эти будут уже инженерами или врачами, капитанами или трактористами. А всё равно учитель даже у взрослого своего ученика так подметит плохое и хорошее, как может подметить только мать. Учитель похвалит за хорошее - а это помогает работать ещё лучше, - поругает за плохое и, может быть, избавит от этого плохого. Ведь учителя своего мы привыкли слушаться с детства все годы, когда он терпеливо старался вылепить из нас хорошего человека. Сделала же Серафима Петровна чудесным человеком Хрум-Хрума.

Я вышел на улицу и снова пожалел о том, что не мог найти Андрейку, Хрум-Хрума. В справочном мне сказали, что такой не значится. Он выбыл из города в июне сорок первого года и не вернулся.