Тельняшка - моряцкая рубашка - Марк Ефетов

"Это она обо мне", - думаю я.

- Мне хочется есть.

- Пойди в порт, - говорит отец. - Там рядом с моими весами "Красный рыбак" продаёт рыбу. Беги побыстрее, а то рыбы не будет.

Я бегу в порт и вижу горы трепещущего серебра.

Дед Николай сидит тут же, быстро-быстро перебирая своими жилистыми руками в навозе, отделяя бриллианты и золотые кольца.

В желудке у меня уже урчит, мне даже кажется, что я чувствую запах жареной рыбы. Огромная сковородка. Рыба на ней шипит, масло постреливает, а рыбины покрываются коричневой - такой вкусной - корочкой. Сейчас я прибегу домой и накормлю маму, папу, Муську.

- Что тебе? - спрашивает дед.

- Я за рыбой!

- Нема рыбы!

- А эта?

- Есть, да не про вашу честь. Протухнет - на свалку вывезем.

- Почему на свалку?

- Я ж говорю - протухнет.

- А почему протухнет?

- Соли нет. Склад закрыт. А ключ у твоего отца. А твой отец в порт больше не ходок. Так?

- Так, дедушка!

- Ну, раз так - ходи отсюда. Сказано: нема рыбы.

- А как же "Красный рыбак"?

- Нема "Красного рыбака".

- Как же так - нема?! Это ж не один человек, а целая артель. Все за одного.

- И все спят. Посчитали свои бриллианты и полегли спать. Работать неохота. И соли нема. И коня нема, и кучера нема. А ну, геть отсюда зелёный ещё рассуждать!

Он схватил меня за ворот и так потряс, что я... проснулся. Надо мной грохотали якорные цепи, топали ноги, скрипела пароходная лебёдка и десятки голосов что-то кричали. А мне ещё чудились обрывки сна. Ну и насмотрелся я тогда всякого во сне. Должно быть, этому помогло снотворное варево, которое прислал мне Гегалашвили.

СПАСЕНИЕ КОРАБЛЯ

Я вышел на палубу. Чёрная громада "Карелии" нависла над маленьким "Диспашором", как высоченная стена.

Впереди виднелась корма парохода "Пушкин". Наверное, вся команда "Пушкина" была в это время там, под большим красным флагом. Флаг этот как бы плыл по ветру, переливался, трепетал, а то его разглаживало вдруг, точно туго натянутый парус. И чётко вырисовывались на алом нашем флаге золотые серп и молот.

Отец и Гегалашвили стояли обнявшись. А рядом я видел матросов, которые сшибались друг с дружкой, совсем как мы на переменках. Взрослые люди - обросшие, всклокоченные - трясли друг друга за плечи. Один из матросов, совсем пожилой - ну, как мой отец, не моложе, - всё подбрасывал вверх свою фуражку и громко кричал:

- Ура-а!

У отца были мокрые щёки и лоб. Пот стекал струйкой от виска через всё лицо. Глаза блестели, и он показался мне молодым, как никогда.

Отец увидел меня, и сразу же брови его соединились на переносице.

- Где ты был?

- Спал.

- Где?

- На носу.

- Мы обыскали весь корабль. О каком носе ты говоришь?

- Я был в салоне на носу "Диспашора", за занавеской на парусе.

- Вот уж этого никто не мог предположить, - сказал отец. - Хорош сынок! А ведь я предупреждал тебя, что в море с человека спрашивают больше, чем на суше. Предупреждал?

- Да, папа. И ты ещё говорил мне, что в спасательной экспедиции спрашивают больше, чем на море.

- Хорошо хоть, что ты помнишь, что тебе говорили. И счастье твоё, что сейчас и сердиться-то нельзя. Радость: "Карелия" спасена. Только что стащили "Карелию". Ты видишь - вот она качается на волнах. Качается!

- Вижу!

- Как жаль, что ты проспал. За всю свою жизнь я не был в такой морской упряжке. Маленький "Диспашор" и большой "Пушкин". Мы привязались стальными тросами к "Карелии", Гегалашвили был на мостике, я на лебёдке. Машины работали на полную мощность. Но камни ещё цеплялись за "Карелию". Тросы не выдерживали - лопались. А с "Лавалета" семафорили флажками: "Соглашайтесь на открытый лист, пока мы не ушли".

- И согласились? - спросил я.

- Что ты! На "Карелии" об этом никто и не думал, хотя почти все отсеки корабля ещё заливало водой. На днище ведь разошлись швы, оттого что корабль тянули по камням. Но мы снова закрепили трос и снова тянули. Пока, наконец, "Карелия" не покачнулась и не начала медленно сползать с камней в море. Сначала чуть заметно. А потом быстрее, ещё быстрее. И вот она на чистой воде.

В это время раздался протяжный гудок:

- "Карелия"! - воскликнул отец. - Слышишь, подаёт голос. Тише.

Ту... ту... ту... ту... у... у!.. И снова: ту... ту...

Можно было подумать, что кто-то баловался, дёргая за ручку гудка. Но оказалось, что это не баловство, а звуковые сигналы.

- "Карелия" прощается с "Лавалетом", - сказал отец. - Слышишь, желает "Лавалету" счастливого пути.

Я вспомнил капитана пиратского корабля и сказал:

- Ему бы пожелать наскочить на камень.

- А зачем? - Отец вытер платком мокрый лоб. - От ругани толку мало. Если в гневе пнёшь камень, то только ноге будет больно. Пираты могут награбить золото, но счастье всё равно проплывёт мимо них. Пошли в кубрик. Слышишь? Нас зовут.

ТОНЕМ

Битва за спасение "Карелии" закончилась. Пароход этот снимали с камней в такой сильный шторм, что на "Пушкине" укачало даже кочегаров этих людей, которые всегда казались мне вылитыми из бронзы. Кочегары падали - не могли стоять вахту. А "Диспашор" - это маленькое судёнышко волны избивали как хотели.

Море, которое, казалось, взбесилось, сорвало спасательную шлюпку на "Диспашоре", обрушилось на капитанский мостик, поломало здесь поручни, порвало снасти, повалило и оглушило капитана.

С "Лавалета" радировали "Диспашору":

- Отходите. Вас сейчас выбросит на камни.

Но Гегалашвили и не думал отходить. Он приказал привязать себя к мачте, чтобы его не смыло волной, и продолжал командовать своим судёнышком.

Отец стоял у лебёдки. Когда оборвали провод, который давал моторам ток, лебёдку крутили вручную. Крутили до тех пор, пока снова не застучала машина. А железо на ручках лебёдки уже покраснело, будто покрылось ржавчиной. Но это была не ржавчина. После спасения "Карелии" мама с неделю, должно быть, бинтовала пальцы отца. На пальцах у него потрескалась кожа на мозолях, и руки кровоточили.

Да, снять "Карелию" с камней было совсем не просто. Спасти попавший в беду пароход было особенно сложно потому, что подводные камни не позволяли спасательным кораблям подойти близко к "Карелии".

Тогда в воду спустился водолаз. Он очутился как бы в каменном ущелье. Скалы выше человеческого роста и огромные острые камни были всюду. Водолаз пробирался согнувшись, а где и на четвереньках или ползком. Он изучал днище "Карелии", искал места пробоин и разрывов. Затем водолазный бот, рискуя разбиться в любое мгновение, доставил на "Карелию" Гегалашвили, моего отца и двух матросов. Этот же бот отвёз на погибающий корабль мощные насосы с "Диспашора". И вот матросы и мой отец стали заводить пластыри, а проще сказать - ставить латки на повреждённое днище "Карелии". Гегалашвили в это время руководил откачкой воды. И "Карелия", чуть покачиваясь, начала медленно приподниматься с камней.

Теперь отец и Гегалашвили вернулись на "Диспашор". Тут-то и получилась морская упряжка, о которой говорил мой отец: "Карелию" вытягивали, как репку из сказки: "Бабка за дедку, дедка за репку..." "Пушкин" - за "Карелию", "Диспашор" - за "Пушкина". И в то время, когда снимали с камней "Карелию", на самой "Карелии" снимали все вспомогательные механизмы: грузовые краны, шлюпки со шлюп-балками, на которых они подвешены, всё, что было тяжёлым, что заставляло корабль сидеть глубоко в воде. А в трюме по горло в ледяной воде моряки вгрызались в решётки приёмного шланга, выбирая мусор, грязь, щепки, чай - всё, что забило насосы.

Казалось, что всё страшное позади, что "Карелия" спасена, что остались самые пустяки - отбуксировать в порт больной корабль, избитый волнами и истерзанный рифами.

Нет, всё было не так-то просто.

К тому времени, когда "Карелию" стянули с рифов, волнение усилилось. Теперь уже не понять было, где кончалось серо-зелёное море и начиналось такое же грязное небо. Здесь, у этого каменистого острова, погода менялась по нескольку раз в день. И вот пришла новая беда. Раньше плохо было оттого, что "Карелию" держали рифы. А теперь корабль оказался на плаву, но корабль неуправляемый, со сломанным винтом и рулём, безжизненный, беспомощный, как человек, связанный по рукам и ногам и брошенный в воду. При этом случилось так, что неуправляемая "Карелия" вдруг развернулась, стала бортом к волне и стукнула всей своей тяжестью маленький "Диспашор"...

Я помню только, как в то мгновение кто-то невидимый вырвал из-под моих ног палубу, как я опрокинулся, увидел кончик мачты, небо, нос "Диспашора" и снова палубу. Я проделал полный круг, или, как говорят в цирке, сделал сальто-мортале. Но в это время сообразить всё это было невозможно. У меня было такое ощущение, будто кто-то швыряет меня, подбрасывает, играет мной, как мячиком. Помню ещё руку отца, ухватившего меня за пояс, и его голос:

- Держись!

Маленький корабль перебрасывало с волны на волну, мотало из стороны в сторону.

Было мгновение, когда, оправившись от страшного удара, "Диспашор" снова как бы устоялся, но где-то шумела вода, и стало заметно, что море медленно поднимается к бортам.