Дочери Лалады. Паруса души - Алана Инош

— со сливками, без?

— Со сливками, если можно, — отозвалась Онирис, также поднимаясь и одеваясь.

Слёзы пощипывали ей глаза, но она старалась наслаждаться. Только этот совместный запоздавший обед им и остался перед долгой разлукой. Эллейв внушающей уважение клыкастой пастью вцепилась в кусок пирога.

— М-м, блаженство, — промычала она, жуя. — Люблю эти радости жизни!

Онирис, подпирая рукой голову, сквозь улыбчивый прищур смотрела на неё. Утоляющей голод Эллейв можно было любоваться бесконечно.

— А что, по-твоему, лучше — пирог или любимая женщина? — спросила она в шутку.

Эллейв фыркнула.

— Ты ещё спрашиваешь! Конечно, пирог.

— И чем же он лучше, позволь спросить? — хмыкнула Онирис.

— Во-первых, он всегда доступен, — ответила Эллейв. — У него не бывает плохого настроения, он всегда готов отдаться и ничего не требует взамен, его не нужно очаровывать...  Кроме того, если я не съем пирог, у меня не будет сил ни на службу, ни на любимую женщину.

— А если любимая женщина попытается отнять у тебя пирог? — спросила Онирис, вскидывая бровь и шаловливо «шагая» пальцами по скатерти по направлению к руке Эллейв, держащей кусок.

Та ловко перекинула его в другую руку, поймала поцелуем пальцы Онирис и вернулась к еде.

— Я отшлёпаю её по попке, верну себе пирог, съем его, а потом... снова отшлёпаю, но уже с другой целью, — с многозначительным блеском в глазах ответила она, поигрывая бровями.

— А если любимая женщина попытается встать между тобой и пирогом? — продолжала Онирис тему этого любовно-гастрономического треугольника, поднимаясь со своего места и с чувственным намёком скользя ладонями по плечам Эллейв.

А в следующую секунду очутилась у той на коленях.

— Тогда я сделаю вот так, — одной рукой держа кусок, а второй прижимая Онирис к себе, ответила Эллейв. — Теперь одно другому не мешает.

— А если любимая женщина станет ревновать тебя к пирогу? — томно выдохнула Онирис, почти касаясь губами её уха.

— Тогда я поделюсь с ней, — со смешком подытожила Эллейв. — Чтобы она поняла, что можно прекрасно жить втроём: я, она и пирог!

К жаркому потрескиванию камина присоединился не менее жизнелюбивый звук их смеха — серебристые грозди бубенчиков (Онирис) и упругие, рокочущие каскады чистых горных потоков (Эллейв). Этот ломоть они прикончили вместе, откусывая поочерёдно. Конечно, Эллейв было этого маловато, и она отрезала себе ещё одну солидную порцию. Онирис хватило и того, что она съела: после недуга аппетит иногда её подводил, вследствие чего её фигура из стройной стала хрупкой. Потерянный из-за болезни вес пока не удавалось восстановить. Эллейв не могла этого не заметить, а потому принялась уговаривать Онирис съесть ещё кусочек. Та уступила, но осилила только половину порции.

Под холодным осенним ливнем они ехали обратно к учреждению Онирис, чтобы оттуда её, как обычно, могла забрать чёрная повозка с гербом. Эта уловка понадобилась, чтобы дома не возникло вопросов о том, где Онирис пропадала. Её озябшая рука покоилась между тёплыми ладонями Эллейв, а по щеке катилась слезинка.

— Не грусти, любовь моя, — нежно тронув её подбородок, сказала та. — Мы обязательно будем видеться в снах.

Онирис глубокими вдохами пыталась подавить в себе рыдание.

— От меня будто огромная часть отрывается, — надломленным горьким шёпотом призналась она. — Это невыносимо больно! Меня будто пополам рвут... У тебя будет хотя бы твой корабль, а у меня...

Ощущать Эллейв всем телом, тонуть в её объятиях, таять от ласки её неугомонных губ, чувствовать её запах, обмирать от ласковой силы её рук на себе... Это стало так же жизненно необходимо, как дыхание, как пища и питьё. Расстаться со всем этим, пусть даже на время? Немыслимо, невозможно.

— Цветочек мой маленький, сокровище хрустальное, — шептала Эллейв, блуждая поцелуями по мокрому от слёз лицу Онирис. — И для меня нет ничего слаще и прекраснее, чем держать тебя в объятиях, слышать твой голос, твой смех, целовать твои мягкие губки... Быть у тебя внутри... А когда я в глазках твоих тону, мне сердце будто кто-то ладошками  гладит... Самые ласковые на свете глаза — твои, милая. Я в плену у всего этого, любовь моя. И это самый чудесный плен, из которого я не хочу освобождаться никогда.

Онирис, отчаянно всхлипнув, цепко обвила её шею руками, и они опять слились в бессчётных поцелуях. Повозка плавно мчалась под дождём, а они не размыкали ни объятий, ни уст. Когда настало время выходить, Онирис зажмурилась и долго не могла разнять обнимающих рук, всхлипывала и дрожала. Заворчал гром, а струи воды с небес низвергались так неудержимо и яростно, что по тротуарам уже мчались ручьи и потоки.

— Ненастье-то какое разыгралось, — озабоченно проговорила Эллейв, глянув в оконце дверцы. — Ты же на крыльце вымокнешь вся, пока повозку свою будешь ждать... Зайди-ка лучше внутрь, милая.

Над крыльцом нависал довольно узкий козырёк, и от дождя можно было худо-бедно спрятаться, лишь прижавшись спиной к стене. На подкашивающихся ногах Онирис выбралась из повозки, поднялась по мокрым ступеням и нырнула в тамбур между внутренними и внешними дверями. Изнутри сквозь стеклянные вставки лучился уютный свет, внутри было тепло и сухо, рабочий день заканчивался... А снаружи — холодный свет фасадов и беспощадный, жестокий ливень. Повозка ещё стояла чуть поодаль: Эллейв сидела внутри и ждала отъезда Онирис. Носильщики в непромокаемых плащах с поднятыми наголовьями ждали с бесконечным терпением огромных вьючных животных. Онирис, стоя в сухом тамбуре, приникла к стеклу и пыталась разглядеть во тьме оконца очертания фигуры Эллейв. Сердце невыносимо рвалось туда, к ней... Чтобы не быть узнанной выходящими коллегами, Онирис подняла наголовье плаща и надвинула на лицо.

— М-да, — сказал кто-то. — Экий ливень... Повозка надобна, пешком не прогуляешься в такую непогоду, не правда ли?

Онирис, не поворачивая лица, промычала что-то вроде согласного «угу». Одна за другой подъезжали повозки, и закутанные в плащи сотрудники выходили из учреждения и торопливо садились в них. Они прекрасно обошлись сегодня без Онирис. Стоя в тамбуре, защищавшем её с одной стороны от дождя, а с другой отделявшем от большого главного вестибюля конторы, она чувствовала себя безликим винтиком в механизме. Она вдруг поняла, что совсем не любит свою работу. Вестибюль помпезно мерцал гладкостью отшлифованных колонн, зеркально-ледяной поверхностью пола. Диванчики, растения в кадках, широкая парадная лестница с золочёным узором перил... Стены излучали мягкий, не раздражающий глаза свет. Всё это