Журнал Наш Современник №5 (2002) - Журнал Наш Современник

Кто мог более подробно рассказать об этом бое, длившемся, как показалось Мише Борисову, бесконечно долго, а на самом деле, как ему сказали, не более десяти минут? Пожалуй, только генерал, наблюдавший за ним в бинокль с командного пункта...… Один за другим у него на глазах вспыхивали танки... Но гибли и орудийные расчеты...… он видел, как к “живой” еще, но замолкшей пушке (расчет был срезан пулеметом) стремительно, в три прыжка, подскочил какой-то солдатик, схватился за маховики наводки, и она, напрягшись всем своим железным телом, тут же извергла острый язык пламени в сторону “тигров”, и еще раз. И еще... Но вот скрылось за черным кустом разрыва, замерло и это орудие...

Генерал опустил бинокль и, резко, как никогда, приказал: “Живым или мертвым найдите мне его!” — он имел в виду солдата, последнего, как ему казалось, живого на батарее.

Об этом рассказал потом Мише Борисову замполит бригады: он вызвался выполнить приказ генерала. Подскочив сколько-то на машине, он, в сопровож­дении двух ординарцев, короткими перебежками стал приближаться к огневой позиции батареи... Сержант Борисов в эту минуту, остыв от горячки боя, вдруг ощутил, что гимнастерка и брюки на нем буквально набрякли кровью... Кровь стекала и по лицу, и это его очень испугало: “в голову, выходит, ранен...” Поднялся, пошел... и сразу понял: ранен не только в голову, но и в спину, и в ногу.

Замполит увидел его уже метрах в ста от батареи. Истекавшего кровью сержанта солдаты подхватили на руки, втолкнули в машину. Офицер крикнул: “Быстро, в госпиталь!” И захлопывая дверцу, добавил: “Молодец, сержант! Семь штук на твоем счету!”

А было все это 11 июля 1943 года, за сутки до начала самого крупного за всю Великую Отечественную войну танкового сражения под Прохоровкой, на Курской дуге... Вылазка, какую осуществили немцы в тот день, в тактических планах обозначалась всего лишь двумя словами: разведка боем. Сержант Борисов вполне “удовлетворил” любопытство разведчиков, убедил их, что русские не дремлют и что “дугу” они выпрямить не позволят... Командование представило его к званию Героя Советского Союза, и через полгода, Указом от 10 января 1944 года, этого звания он был удостоен... Видимо, не сразу наградной лист дошел до высокого стола, да это и не удивительно: героизм “русских Иванов”, как называли нас немцы (“фрицами” кликали их мы), был в том сражении действительно массовым, и рассмотреть быстро все представления было невозможно.

Лет через двадцать, когда у бывшего артиллериста-наводчика дело все-таки дошло до стихов, написалось:

Сорок третий горечью полынной

На меня пахнул издалека —

Черною, обугленной равниной

Видится мне Курская дуга.

“Тигры” прут, по-дикому упрямы,

Но со мною в этот самый миг

Прямо к окуляру панорамы

Целый полк, наверное, приник.

Громыхнуло сразу на полсвета.

Танки, словно факелы, горят...

 

Раны, полученные в бою под Прохоровкой, Михаил Борисов не залечил до конца — не хватило терпения. Не сняв еще бинтов, сбежал в свою часть, и снова добровольно... Успел к сражению за Харьков, форсировал Днепр в районе Букрина, освобождал Киев, с боями прошел через всю Польшу, форсировал Одер севернее Кюстрина, прибавил к Золотой Звезде еще два боевых ордена, стал лейтенантом, участвовал в уличных боях в Берлине, стрелял прямой наводкой по рейхстагу, 2 мая 1945 года с достоинством “русского Ивана” расписался на одной из его колонн: “Был здесь...…”

Но я начал рассказ о Михаиле Борисове как о поэте, и теперь самое время вернуться к тому началу... У читателей наверняка возник вопрос: “Неужели он писал стихи на фронте?” Нет, на фронте не писал. Хотя желание такое не умирало в его душе. Жило глубоко потаенно, и когда представлялся случай, он-таки рифмовал какие-то строчки — “в уме”, конечно; хотя бывали случаи, что и записывал их на подвернувшийся листок бумаги — карандашом, разумеется (где ее возьмешь, на фронте, ручку!), совал тот листок в карман гимнастерки в надежде продолжить начатое, а тут снова то бой, то марш. Снова рытье окопов… и могил — тоже... До стихов ли? Через неделю—другую листок тот “превращался в труху”, как он вспоминает теперь... И о словах, написанных на нем, можно было лишь догадываться. И все же, все же…

В степи, где огня не выдерживал камень,

Мечталось о книге, что сам напишу, —

через годы и годы признается поэт. Что такое стихи, и как они делаются, он уже знал и на фронте, не во всех тонкостях, конечно, но знал. Больше того, знал радость первого успеха: за два года до войны, на городской олимпиаде детского творчества, набравшись храбрости, он со сцены прочитал свое стихотворение “Смерть комиссара” (речь в нем шла о гибели комиссара погранзаставы) и был удостоен первой премии — маленького школьного глобуса. Как же завидовали ему ребята! С каким значением выкрикивали, когда он шел с этим глобусом по улочке городка: “Поэт! Пушкин!”

            ...А война приближалась к концу. На перекрестках фронтовых дорог заметно веселее и, сказать по-солдатски, фартовее работали флажками солдатки-регулировщицы, а на щитках, прибитых к столбам, прямо-таки кричали, поднимая дух, надписи: “До Берлина 100... 80... 50 километров!” В те дни в голову сержанта Борисова невольно приходила мысль: что он будет делать, если вернется с войны? Ведь за душой всего лишь восемь классов... Выходит — что же — придется сесть за парту? Это после четырех-то лет фронта? И тебе уже за двадцать! Трудно было даже представить такое...

 

            В родной городок Камень-на-Оби он вернулся первым... первым… не на костылях, а на своих ногах. У пристани народу собралось — не протолкнуться. Вплотную к трапу — родная школа, в полном составе! А дальше — платки, платки… И еще флаги, плакаты, цветы... И даже оркестр! Городок встречал не просто Мишу Борисова, которого помнил школьником, а Героя! Заметил, ступая по трапу: женщины улыбались, но чаще сквозь слезы. А некоторые откровенно плакали. Плакали о тех, кто не сойдет по этому трапу уже никогда.

Праздник возвращенья остался в памяти Миши Борисова единственным, пожалуй, светлым пятном в длинной череде послевоенных годов, олицетворявших собою ту самую “мирную жизнь”, о которой так сладко и так радужно мечталось на фронте. Что он мог в этой жизни? И что умел?.. На фронте — да, умел стрелять из пушек, рыть окопы, варить солдатскую кашу... А здесь? Ничего... Робко думалось о стихах. Но без образования-то — как?..

Побывал в роно*, узнал, что власть позаботилась о таких парнях, как он: открыла вечерние школы. Как утопающий за соломинку, ухватился за это благо. Закончил 9-й и 10-й классы, получил аттестат, а с ним — выбора не было — поступил в юридическую школу; отучившись в ней два года, продолжил образование в юридическом институте, правда, заочно, и через шесть лет закончил его.

Каких трудов и лишений ему все это стоило, знает только он. Времени на учебу не хватало (приходилось подрабатывать), повторялись сердечные приступы, мучили головные боли: давали о себе знать тяжелые фронтовые контузии.

Не удивительно, что только через семнадцать лет после возвращения с войны Михаил Борисов взялся за перо. Искра Божия все эти годы тлела в его душе и вот вспыхнула наконец, может быть, уже не самым ярким пламенем, но все равно замеченным и редакторами журналов, и читателями...

Когда вышел в свет первый сборник его стихов (Кемерово, 1965 г.), он, припомнив все, что ему предшествовало, написал:

А жизнь подчас была как полоса,

Что штурмовою в армии зовется.

Для тех, кто не служил в армии и служить не собирается, поясню: “штурмовой полосой” там зовется полоса искусственных препятствий, которую каждый солдат должен научиться преодолевать сноровисто и быстро, как того потребует настоящий, боевой штурм. Фронтовая закалка помогла поэту: преодолел он эту полосу. Штурмом взял! Совершил, по сути, еще один подвиг, на сей раз гражданский. В полной мере оценить его могут, пожалуй, только те из сверстников, которые без проблем сразу после войны шагнули в светлые аудитории Литературного института.

 

Вполне допускаю, что многих из нынешних молодых удивит уже первая страница моего повествования о друге-поэте: “Как?.. В семнадцать лет?.. Добровольцем?.. На фронт?” — воскликнут они, не умея ни понять, ни объяснить столь безрассудного, а по их нравственным меркам, даже глупого поступка своего ровесника из далеких теперь уже сороковых годов. А узнав, какую цену пришлось ему заплатить за ту “глупость”, они рот раскроют от удивления: “И не скаялся?!”

Нет, не скаялся! Это я знаю твердо. Но объяснить себе тот “глупый” поступок пытался... Чем? Напрашивалось самое простое: “молодо — зелено”…. Но нет, в эту формулу он не укладывался, потому что не был только его, личным, поступком. Он был поступком миллионов, незрелость тут ни при чем. Тут решающим, главным было время, даже громче скажу — воздух, которым это поколение дышало. А он, воздух, был не только “бодрящим” (Некрасов), но и тревожным, пред­грозовым. Буржуазному Западу, мягко выражаясь, не по душе был народ, только что стряхнувший с себя обморок рабского послушания, извечного самоуничи­жения; народ, высоко, с достоинством державший голову, готовый постоять за себя. Господа империалисты сколько угодно могли называть его “колоссом на глиняных ногах”, но не могли не понимать, что снова согнуть его, поживиться за счет его “жизненным пространством” становилось все более проблематичным, а может быть, уже и невозможным.