Чёртов палец - Владимир Валентинович Крюков

«Веблей». Он вспомнил, что затвор револьвера взведён, и, взяв его со стола с намерением разрядить барабан, вдруг передумал, прицелился в фарфорового Будду на камине и нажал спусковой крючок. Хлопнул выстрел, статуэтка разлетелась вдребезги.

— Чёрт! — выкрикнул он невольно и остолбенел. Мысль о том, что письмо Лотты действительно, в буквальном смысле, спасло ему жизнь, поразила его своей грубой очевидностью. И в ту же минуту его бросило в жар; ему казалось, что мозг его может взорваться от бессилия понять, переварить эту ясную и жуткую мысль.

В дверь осторожно постучали.

— Ваше сиятельство, всё ли у вас в порядке? — донёсся до него голос камердинера. — Мне кажется, я слышал выстрел.

— Всё в порядке, Афанасий. Иди. Впрочем, постой, растопи-ка, пожалуй, камин.

Афанасий протиснул в кабинет свою неуклюжую фигуру и, набросав в камин дров, принялся молча его растапливать.

Навроцкий почувствовал сильную усталость и, укрывшись пледом, повалился на диван. Теперь его знобило. Он следил из-под пледа за действиями Афанасия, за мятущимся за решёткой камина огнём и понемногу согревался и успокаивался.

«Значит, ещё не кончено, — думал он, засыпая. — Лучше всё-таки жить, даже на каторге… Я что-нибудь придумаю… придумаю… Надобно что-то делать…» И вот уже грезилась ему прозрачная вода, лодка, тихо скользящая по утонувшим в лесном озере облакам, высокие заросли камыша и светловолосая девушка у мольберта на берегу…

Глава двенадцатая

1

Точно какая-то сила зажгла в Навроцком яркие огни и, высветив все тёмные углы его души, заставила дрогнуть и стушеваться дремавших там мрачных чудовищ. Да, он совершил непростительную ошибку, был обманут, потерял немалые средства, с безжалостной холодностью его отвергла боготворимая им женщина, по его самолюбию был нанесён жестокий удар, и свет белый стал ему не мил. Всё это было. Но внезапно, с непостижимой лёгкостью, всё куда-то ушло, растворилось, стало казаться хотя и досадным, но мелким, незначительным недоразумением, коих случается много в жизни. «Разве можно сравнить их с самой жизнью — прекрасным, необъяснимым даром, полученным просто так, без каких бы то ни было наших усилий и заслуг? Отказаться от этого неповторимого чуда? Нет, уж лучше погибать в Сибири, а всё дышать, всё смотреть на солнце, небо, звёзды — до самого конца!» — так думал Навроцкий по дороге на Гороховую, куца отправился в послушно и размеренно шлёпающей поршнями «Альфе». Оставив автомобиль около подворотни, он прошёл во двор. Едва не задев его кадкой, мимо него прошмыгнула шустрая торговка селедкой. Откуда-то сверху, из-под крыш, на дно двора оседал приглушённый звук граммофона. Обычный для петербургских закоулков запах жареных кофейных зёрен в этом узком дворе-колодце усиливался теснотой пространства, и даже дрова, ещё не доставленные дворником в квартиры и сложенные у стены высоким штабелем, не могли полностью уничтожить этот стойкий кофейный дух, лишь добавляли в него тонкую древесную ноту. Чтобы попасть в комнату Лотты, Навроцкому нужно было пересечь двор и подняться по чёрной лестнице. Внезапно почувствовав прилив энергии, он легко взлетел по гулким ступеням в пятый этаж. Ему хотелось собственными глазами увидеть, как его знакомая устроилась в Петербурге, и, когда она впустила его в своё жилище, он первым делом осмотрелся. Комната Лотты была чистенькой и небольшой, но казалась просторной: мебель в ней стояла только самая необходимая.

— До поступления на службу я не могу позволить себе квартиру, — вздохнула Лотта.

— Да нет, отчего же… премилая комнатка… — сказал Навроцкий.

На небольшом столе возле окна он заметил несколько листов бумаги с рисунками и, испросив позволение, с любопытством принялся их разглядывать. Это были карандашные наброски невских набережных, пришвартованных к ним зимующих барж, строгих очертаний Петропавловской крепости, мостов. Городские пейзажи оживлялись стайками ворон, редкими фигурками прохожих, беззаботно фланирующих или склонивших головы под напором вьюги. Все рисунки были сделаны стремительными, скупыми линиями, но достоверно передавали натуру, и уже в этих зарисовках отчётливо проступало настроение будущих картин.

— Это ваши работы?

— Да.

— Гм… Очень даже недурно. Мне нравится.

— Это всего лишь заготовки для акварелей.

— Нет, в самом деле, они прелестны! Верно, и акварели получатся превосходные?

— Это не так легко, — улыбнулась Лотта, — надобно потрудиться.

Через приоткрытую форточку в комнату залетела печальная мелодия. Они подошли к окну. Внизу, во дворе, шарманщик крутил ручку дряхлой, обшарпанной шарманки, поставив её на деревянную подпорку, а вокруг него, выделывая акробатические номера, прыгал тщедушный мальчишка в блестящем чешуйчатом трико. На откидной доске шарманки вокруг фигурки лежащего на смертном одре Наполеона, делая характерные трагикомические жесты, проливали слёзы его генералы. У ног шарманщика лежали скинутое мальчуганом старенькое пальтишко и мятая фуражка. В доме напротив одна за другой открылись несколько форточек, из них высунулись головы горничных и кухарок, вниз полетели медные пятаки. Лотта озорно взглянула на князя, достала откуда-то кошелёк и, встав на придвинутый к окну стул, бросила в форточку монетку. Кто-то из окруживших шарманщика детей юрко подхватил покатившийся по земле медяк и кинул его в фуражку мальчика. Шарманщик благодарно склонил голову. Довольная всей этой сценой Лотта, слезая со стула, вдруг оступилась, запуталась в юбке, пошатнулась — и очутилась в объятиях Навроцкого. На мгновение испуганные глаза её встретились со спокойным взглядом князя, и, сконфуженная собственной неловкостью, она снова закраснелась. Навроцкий бережно поставил её на пол, и это неожиданное прикосновение к нему почти невесомого юного тела, секундное обладание им отозвалось в нём смутной, трепетной волной…

Когда они спустились во двор, там уже не было ни шарманщика, ни детворы. Навроцкий завёл мотор и направил авто в сторону Невы. Лотта впервые ехала в автомобиле и с милым женским любопытством разглядывала его устройство.

— Это «Альфа», — сказал Навроцкий. — «A.L.F.A.», модель десятого года, итальянской фабрикации. Вам нравится?

Лотта утвердительно качнула головой.

— Вот и мне тоже, — ласково погладил рулевое колесо Навроцкий. — Что и говорить, умеют итальянцы делать красивые вещи!

Обутый в добротные резиновые шины автомобиль вальяжно урчал, точно гордясь высказанной в его адрес похвалой, и быстро катился по мягкому снежному насту в направлении Адмиралтейства. День выдался по-настоящему масленичным, тёплым, светлым. Всё вокруг блестело на солнце снег, золотые шпили, стёкла витрин, просветлённые лица гуляющих людей. Каждый раз, кода мимо них проезжал забавный вейка на лохматой, украшенной цветными ленточками, увешанной бубенцами и запряжённой в нехитрые сани лошадке, или проносилась быстрая тройка, осыпая их звоном колокольчиков и обдавая волной смеха, глаза Лотты вспыхивали горячей весёлостью. Навроцкий понял, что автомобиль в такой день не самое лучшее развлечение, ведь на вейке только в масленицу и покатаешься. И