Большая книга психики и бессознательного. Толкование сновидений. По ту сторону принципа удовольствия - Зигмунд Фрейд

Однажды вечером меня навестил один мой коллега Р. – один из тех, судьба которого послужила для меня предостережением. Будучи уже долгое время кандидатом на звание профессора, которое в нашем обществе делает врача полубогом для его больных, и менее смиренным, чем я, он время от времени наведывался в бюро высокого министерства, чтобы способствовать решению своего вопроса. После одного из таких посещений он и пришел ко мне. Он сообщил, что на этот раз ему удалось припереть к стенке высокопоставленного чиновника и напрямую спросить его, действительно ли его назначению препятствуют конфессиональные соображения[103]. Ответ гласил, что, «конечно… при нынешних веяниях… его превосходительство… пока не может» и т. д. «Теперь, по крайней мере, я знаю, в чем дело», – закончил мой друг свой рассказ, который не принес мне ничего нового и только укрепил меня в моем смирении. Эти же конфессиональные соображения вполне относились и к моему случаю.

Утром после этого визита мне приснился следующий сон, который интересен также и своей формой. Он состоял из двух мыслей и двух образов, причем мысль и образ сменяли друг друга. Но я приведу здесь лишь первую половину сновидения, поскольку другая ничего общего не имеет с той целью, которой должно служить сообщение об этом сне.

I. Приятель Р. – мой дядя. Я испытываю к нему большую нежность.

II. Я вижу, что его лицо несколько изменилось. Оно словно вытянулось; особенно выделяется обрамляющая его рыжая борода.

Затем последовали две другие части – снова мысль и образ, которые я пропущу.

Толкование этого сна происходило следующим образом.

Когда утром мне вспомнилось это сновидение, я рассмеялся и сказал: «Этот сон – полная бессмыслица!» Но я никак не мог от него отделаться, и он весь день преследовал меня, пока наконец вечером я не упрекнул себя: «Если кто-нибудь из твоих пациентов сказал бы про свое сновидение, что это полная бессмыслица, то наверное ты бы сделал ему замечание и предположил, что за сном скрывается какая-нибудь неприятная история, которую он отказывается принимать к сведению. Ты поступаешь точно так же; твое мнение, будто этот сон – полная бессмыслица, означает лишь твое внутреннее сопротивление толкованию сновидения. Не удерживай себя от этого». Таким образом, я приступил к толкованию.

«Р. – мой дядя». Что это может значить? Ведь у меня был всего один только дядя, дядя Йозеф[104]. С ним, однако, случилась печальная история. Однажды – с тех прошло уже больше тридцати лет – он, поддавшись корыстолюбивым намерениям, совершил поступок, который сурово карается законом, а затем также понес наказание. Мой отец, который тогда за несколько дней поседел от горя, имел обыкновение всегда говорить, что дядя Йозеф никогда не был плохим человеком, но, наверное, был дураком; так он выразился.

Если, таким образом, приятель Р. – мой дядя Йозеф, то тем самым я хочу, наверное, сказать: «Р. – дурак». Маловероятно и очень неприятно! Но тут я вспоминаю лицо, виденное мной во сне, вытянутое, с рыжей бородой. У моего дяди действительно такое лицо, вытянутое, обрамленное красивой светлой бородой. Мой приятель Р. был темным брюнетом, но когда брюнеты начинают седеть, они расплачиваются за великолепие своей молодости. Их черная борода постоянно претерпевает неприятную метаморфозу; сначала она становится рыжей, затем желтовато-коричневой и, наконец, седой. На этой стадии находится теперь борода моего приятеля Р.; впрочем, и моя тоже, как, к своему неудовольствию, замечаю я. Лицо, увиденное мною во сне, является одновременно лицом моего приятеля Р. и моего дяди. Оно сродни смешанной фотографии Гальтона, который, чтобы выявить семейные сходства, фотографировал несколько лиц на одну и ту же пластину (Galton, 1907, 6 etc. и 221 etc.). Таким образом, не может быть никаких сомнений в том, что я действительно думаю: мой приятель Р. – дурак, как мой дядя Йозеф.

Пока еще я не догадываюсь, с какой целью я установил эту связь, против которой вынужден постоянно защищаться. Она все же не очень глубокая, поскольку мой дядя был преступником, а мой приятель Р. имеет безукоризненную репутацию. Правда, однажды его оштрафовали за то, что он сбил велосипедом школьника. Неужели я имею в виду этот проступок? Но тогда над этим сопоставлением можно было только посмеяться. Но тут мне вдруг вспоминается другой разговор, причем на эту же тему, который у меня состоялся несколько дней назад с другим моим коллегой Н. Я встретил Н. на улице; его тоже предложили сделать профессором. Он знал об оказанной мне чести и поздравил меня. Я решительно отклонил его поздравления. «Именно вам не следовало бы шутить, поскольку вы по своему опыту знаете цену таких предложений». Он ответил, по-видимому, не очень серьезно: «Этого нельзя знать. Против меня есть нечто особенное. Разве вы не знаете, что одна особа обвинила меня в правонарушении? Мне нет надобности вас уверять, что расследование было прекращено; это была попытка обыкновенного вымогательства, и мне потом еще пришлось прилагать все старания, чтобы избавить обвинительницу от наказания. Но наверное, в министерстве используют это дело против меня, чтобы не возводить меня в звание. Но ваша-то репутация безупречна». Вот предо мной и преступник, а вместе с тем истолкование и тенденция моего сновидения. Мой дядя Йозеф изображает собой двух коллег, не получивших звания профессора, – одного как дурака, другого – как преступника. Теперь я также знаю, зачем мне такое изображение нужно. Если в отсрочке присвоения звания моим приятелям Р. и Н. решающую роль сыграли конфессиональные соображения, то тогда и мое назначение поставлено под сомнение; если же в обоих случаях она объясняется другими причинами, которые меня не касаются, то надежды у меня остаются. Именно так и ведет себя мое сновидение; оно превращает одного из них, Р., в дурака, а другого, Н., – в преступника; я же ни тот ни другой; то, что есть у нас общего, упраздняется; я могу радоваться своему скорому назначению, и лично меня не касается неприятная информация, которую я узнал из рассказа Р. о высокопоставленном чиновнике.

Но я должен заняться дальнейшим истолкованием этого сновидения. В моих чувствах оно не получило еще удовлетворительного завершения, я все еще не могу успокоиться из-за той легкости, с которой я обесцениваю двух уважаемых коллег, чтобы освободить себе путь к профессуре. Правда, мое недовольство собственными действиями уменьшилось после того, как я сумел оценить значение высказываний в сновидении. Я готов спорить с каждым, что действительно считаю Р. дураком и что я не верю в рассказ Н. о той афере с вымогательством. Я также не считаю, что Ирма опасно заболела из-за инъекции препарата пропилена, сделанной Отто; здесь, как и там, мое сновидение выражает только мое желание, чтобы дело обстояло именно таким образом. Утверждение, в котором реализуется мое желание, во втором сновидении звучит менее абсурдно, чем в первом; здесь благодаря умелому использованию фактических исходных данных ему придана форма похожей на истину клеветы, в которой «что-то есть», ибо против приятеля Р. в свое время высказался один профессор, а приятель Н. сам простодушно предоставил мне материал, позволяющий мне его очернить. Тем не менее, повторяю, сновидение нуждается, на мой взгляд, в дальнейшем разъяснении.

Я вспоминаю теперь, что сновидение содержит еще один элемент, который до сих пор не принимался в расчет при истолковании. После того как мне пришла в голову мысль, что Р. – мой дядя, я стал испытывать во сне к нему нежные чувства. К кому относится это чувство? К своему дяде Йозефу я, разумеется, нежных чувств никогда не питал. Приятель Р. мне приятен и дорог; но если бы я пришел к нему и выразил словами свою симпатию, которая хотя бы приблизительно соответствовала степени моей нежности в сновидении, то он, без сомнения, очень бы удивился. Моя нежность к нему кажется мне ненастоящей и преувеличенной, подобно моему суждению о его духовных качествах, которое я выражаю через слияние его личности с личностью дяди, но преувеличенной в противоположном смысле. Я начинаю догадываться об истинном положении вещей. Нежные чувства в сновидении не относятся к скрытому содержанию, к мыслям, стоящим за сновидением; они находятся в противоречии с этим содержанием; они годятся для того, чтобы скрыть от меня знание, полученное при толковании сновидения. Вероятно, именно в этом и состоит их предназначение. Я вспоминаю, с каким сопротивлением я приступил к толкованию этого сновидения, как долго я его откладывал и как называл сновидение полной бессмыслицей. Из моей психоаналитической работы с больными я знаю, как трактовать подобный отказ. Он не имеет познавательной ценности, а лишь выражает аффект. Когда моя маленькая дочка не хочет яблоко, которым ее угощают, она утверждает, что яблоко горькое, даже его не попробовав. Когда мои пациентки ведут себя как моя дочь, я знаю, что все упирается у них в представление, которое они хотят вытеснить. То же самое относится и к моему сновидению. Я не хотел его толковать, потому что толкование содержит нечто, чему я противлюсь. После произведенного толкования сна я узнаю, чему я противился: утверждению, что Р. – дурак. Нежные чувства, которые я испытываю к Р., я не могу отнести к латентным мыслям сновидения – я их могу отнести только к своему сопротивлению. Если мое сновидение по сравнению с его скрытым содержанием в этом месте искажено, причем искажено до противоположного, то проявляющаяся в сновидении нежность служит этому искажению, или, другими словами, искажение оказывается здесь преднамеренным, выступает как способ притворства. Мои мысли во сне содержат хулу на Р.; чтобы я этого не замечал, в сновидении проявляется противоположность – нежное чувство к нему.