Большая книга психики и бессознательного. Толкование сновидений. По ту сторону принципа удовольствия - Зигмунд Фрейд

Если согласиться со мной, что разговор детей во сне тоже относится к сновидению, то тогда я могу привести один из первых снов из моей коллекции. Мою младшую девочку, которой тогда было девятнадцать месяцев, утром рвало, и поэтому весь день ее держали на сухом пайке. Ночью, после дня голодания, можно было услышать, как она возбужденно восклицает во сне: «Анна Ф (р) ейд, зем (л) яника, клубника, яи (ч) ница, каша». Свое имя она употребила тогда, чтобы выразить вступление во владение; список блюд охватывал, наверное, все, что казалось ей самой желанной едой; то, что ягоды присутствовали здесь в двух вариантах, было демонстрацией против домашней санитарной полиции. Причиной этого, видимо, явилось замеченное ею побочное обстоятельство, что няня отнесла ее недомогание на счет переедания земляники; таким образом, за это неудобное для нее заключение она взяла свой реванш в сновидении[97].

Считая детство счастливым, потому что ему неведомы пока еще сексуальные страсти, мы не должны упускать из виду, каким богатым источником разочарований, лишений и вместе с тем поводом к сновидениям могут стать для него другие важные жизненные влечения[98]. Вот еще один пример этого. Моему 22-месячному племяннику было поручено поздравить меня с днем рождения и преподнести мне в подарок корзиночку с вишнями, которые в это время года еще считаются редкостью. По-видимому, сделать это было ему нелегко, потому что он повторял не переставая: «Здесь вишни», и его невозможно было заставить выпустить из рук корзиночку. Но он сумел все же себя вознаградить. Прежде он каждое утро рассказывал матери, что ему снился «белый солдат», гвардейский офицер в плаще, которым когда-то он любовался на улице. На следующий день после жертвы, принесенной им в день моего рождения, он проснулся довольный со словами, причиной которых могло быть только сновидение: «Ге (р) ман съел все вишни!»[99]

Что снится животным, мне неизвестно. Одна поговорка, упоминанием которой я обязан одному из моих слушателей, утверждает, что знает об этом, ибо она задает вопрос: «Что снится гусю?» – и сама на него отвечает: «Кукуруза (Маис)»[100]. Вся теория, утверждающая, что суть сновидения – исполнение желания, заключена в этих двух фразах[101].

Теперь мы видим, что мы бы пришли к нашей теории о скрытом смысле сновидения более коротким путем, если бы обратились к общеупотребительным оборотам речи. Хотя народная мудрость и отзывается порой весьма презрительно о сновидениях (считают, что она признает правоту науки, утверждая, что «сны – это пена»), все же в разговорной речи сновидение выступает чаще всего как исполнение заветных желаний: «Мне и во сне такого не снилось», – восклицает в восхищении тот, у кого действительность превзошла все ожидания.

IV. Искажение в сновидении

Утверждая, что исполнение желания является смыслом каждого сновидения, то есть что других сновидений, кроме снов-желаний не бывает, я заранее предвижу самые решительные возражения. Мне возразят: «То, что есть сновидения, которые следует понимать как исполнение желаний, отнюдь не ново – это давно уже отмечалось многими авторами (ср. Radestock, 1879; Volkelt, 1875; Purkinje, 1846; Tissié, 1898; M. Simon, 1888 о вызванных голодом сновидениях заключенного барона Тренка и одно место у Гризингера – Griesinger, 1845). А то, что не может быть никаких других сновидений, кроме снов, исполняющих желания, – это опять-таки одно из неправомерных обобщений, которое, к счастью, легко опровергнуть. Ведь достаточно часто встречаются сновидения, где можно обнаружить самое неприятное содержание, но нет ни одного следа какого-либо исполнения желания». Философ-пессимист Эдуард фон Гартман, пожалуй, наиболее далек от теории исполнения желаний. В своей «Философии бессознательного» (Hartmann, 1890, Bd. 2) он говорит: «Что касается сновидения, то в состояние сна переносятся вместе с ним все хлопоты бодрствования, за исключением разве что одного – того, что в какой-то степени может примирить образованного человека с жизнью, а именно удовольствия, получаемого от науки и искусства…» Но и менее недовольные наблюдатели, такие, как Шольц (Scholz, 1887), Фолькельт (Volkelt, 1875) и др., подчеркивали, что в сновидении чаще присутствуют боль и неудовольствие, нежели удовольствие. Более того, Сара Уид и Флоренс Халлам, проанализировав свои сны, в числовом выражении представили доказательства преобладания в сновидениях неудовольствия (Hallam, Weed, 1896). 57,2 % сновидений они называют неприятными и только 28,6 % – приятными. Помимо этих сновидений, переносящих в состояние сна разнообразные неприятные чувства, возникшие в жизни, существуют также страшные сны, в которых эти самые ужасные из всех неприятных ощущений будоражат нас до тех пор, пока мы не просыпаемся, и особенно таким страшным снам подвержены дети (ср. работу Дебаккера [Debacker, 1881], посвященную pavor nocturnus), у которых сны-желания, как мы обнаружили, проявляются открыто.

И действительно, именно страшные сны, казалось бы, исключают возможность обобщения тезиса, к которому мы пришли, основываясь на примерах в предыдущем разделе, что сновидение представляет собой исполнение желания, и даже вроде бы делают его абсурдным.

Тем не менее опровергнуть эти якобы убедительные возражения не очень сложно. Просто необходимо иметь в виду, что наше учение основывается не на оценке явного содержания сновидения, а относится к содержанию мыслей, которое открывается благодаря работе по истолкованию сновидения. Сопоставим явное и скрытое содержание сновидения. Действительно, есть сновидения, явное содержание которых имеет самый неприятный характер. Но пытался ли кто-нибудь истолковать эти сновидения, раскрыть их скрытое содержание? Если нет, то оба возражения к нам уже не относятся; ведь остается возможность того, что даже неприятные и страшные сны после истолкования окажутся исполнениями желания[102].

В научной работе часто бывает полезно, когда решение проблемы доставляет трудности, привлечь вторую проблему, подобно тому, как два ореха проще расколоть друг о друга, чем каждый из них по отдельности. Поэтому перед нами стоит не только вопрос: каким образом неприятные и страшные сны могут быть исполнениями желаний, но и, основываясь на наших предыдущих рассуждениях о сновидении, у нас возникает второй вопрос: почему сновидения, индифферентные по своему содержанию, которые оказываются исполнениями желаний, не обнаруживают этого своего смысла в явном виде? Возьмем, например, подробно проанализированное нами сновидение об инъекции Ирме; оно отнюдь не имеет неприятного характера и в результате толкования оказывается очевидным исполнением желания. Но зачем вообще нужно толкование? Почему сновидение не говорит прямо того, что оно означает? На самом деле и сновидение об инъекции Ирме поначалу не кажется изображением исполнения желания сновидца. У читателя не возникнет такого впечатления, но я сам не знал этого, пока не провел анализ. Назовем такое поведение сновидения, которое нуждается в объяснении, фактом искажения в сновидении, и тогда встает второй вопрос: откуда берется это искажение?

Если расспросить о самых первых мыслях, которые возникают по этому поводу, то можно, пожалуй, найти самые разные решения, например, сказать, что во время сна человек не в состоянии дать соответствующего выражения своим мыслям. Однако анализ некоторых сновидений заставляет нас дать искажению во сне другое объяснение. Я постараюсь показать это на примере второго моего сновидения, которое опять-таки требует большой откровенности с моей стороны, но вознаграждает за эту личную жертву основательным прояснением проблемы.

Предварительное сообщение

Весной 1897 года я узнал, что два профессора нашего университета предложили выдвинуть меня на присуждение звания экстраординарного профессора. Это известие было для меня неожиданным, и я обрадовался ему как выражению признания моих заслуг со стороны двух выдающихся ученых, которое нельзя было объяснить личными отношениями. Но я тут же сказал себе, что не вправе связывать с этим событием каких-либо ожиданий. В последние годы министерство оставило без внимания ряд таких ходатайств, и несколько моих старших коллег, как минимум равных мне по заслугам, уже много лет понапрасну ожидали подобного назначения. У меня не было никаких причин думать, что меня ждет лучшая участь. Таким образом, я решил заранее этим утешиться. Насколько мне известно, я нечестолюбив и достаточно успешно занимаюсь своей врачебной деятельностью, не обладая высоким званием. Впрочем, речь шла совсем не о том, каким я считал виноград – кислым или сладким, потому что, без сомнения, он висел для меня чересчур высоко.

Однажды вечером меня навестил один мой коллега Р. – один из тех, судьба которого послужила для меня предостережением. Будучи уже долгое время кандидатом на звание профессора, которое в нашем обществе делает врача полубогом для его больных, и менее смиренным, чем я, он время от времени наведывался в бюро высокого министерства, чтобы способствовать решению своего вопроса. После одного из таких посещений он и пришел ко мне. Он сообщил, что на этот раз ему удалось припереть к стенке высокопоставленного чиновника и напрямую спросить его, действительно ли его назначению препятствуют конфессиональные соображения[103]. Ответ гласил, что, «конечно… при нынешних веяниях… его превосходительство… пока не может» и т. д. «Теперь, по крайней мере, я знаю, в чем дело», – закончил мой друг свой рассказ, который не принес мне ничего нового и только укрепил меня в моем смирении. Эти же конфессиональные соображения вполне относились и к моему случаю.