День рождения - Магда Сабо

Тетя Гагара, восседавшая на мамином стуле, обеспокоенно взглянула на Боришку, хотела было встать ей навстречу, но сидевший рядом отец удержал ее за руку.

— Так вот я и говорю своему меньшому брату: зачем ты сына силком на врача учиться заставляешь, коли он кровь видеть не может? Для чего идти ему непременно в доктора, ежели он и какому-нибудь другому делу может обучиться?

— Здравствуйте, — сказала Бори.

— Сервус, миленькая, — пролепетала тетушка Гагара.

Миши даже не ответил на приветствие, а Цила смотрела с укоризной и удивлением.

Миши сосал конфету и даже не ответил на приветствие, Цила молча покачала головой недоуменно, с укоризной, огорчением. А отец вообще будто не заметил ее появления. Бори окинула взглядом стол, на котором складывали подарки — для каждого на строго определенном месте. Ее уголок на столе пуст: никто не подарил ей ничего.

Ну, что ж, выходит, для нее праздник уже миновал. Бори постояла еще несколько мгновений на пороге, прижимая к груди свои никому не нужные дары в нарядной бумаге, потом повернулась и ушла на кухню. Здесь она убрала подарки, которые стоили ей целого трудового дня, в ящичек тумбочки. Не станет же она вот сейчас навязывать всем знаки своего внимания, отцу — почтовый набор, сестре — платок с корабликом, Миши — игрушечную гармошку? Смешно!

Она взглянула на грязную посуду в мойке и вдруг почувствовала сразу все — и усталость, и голод, и глухую обиду. Туда, к ним, ей нельзя. Там с нею не хотят разговаривать, даже знать не хотят; там сидят счастливые и довольные люди, которые имеют право праздновать.

На плите в большой кастрюле нагрета вода для мытья.

Бори попробовала ее пальцем и отдернула руку. Еще очень горячая. Кто-то собирался мыть посуду.

Впрочем, зачем теперь станут мыть посуду Цила или Гагара. У них праздник!

Бори налила в мойку горячей воды и принялась за посуду. Голод, только что мучивший ее, прошел. Она работала быстро и старательно. Раньше ей никогда не приходило в голову, что работа может утешить, помочь забыться.

Скрипнула дверь. Донесся голос тети Гагары:

— Я только на минуточку в ванную.

Но тетушка не пошла в ванную комнату, а остановилась перед Боришкой на пороге кухни. Бори вытирала уже последнюю тарелку.

— Где ты пропадала? — спросила тетушка Гагара.

«Где? — думала Бори, глядя на нее, единственного человека, кто пожелал говорить с ней. — Не все ли равно теперь?»

— Ходила по городу… покупала…

— Знаю, отец говорил. Он тебя трижды видел: на Рыбной площади, в Хлопушечном переулке и на Стружечной.

— Была там… Мог видеть.

Тетушка Гагара стояла, не зная, что же делать дальше. Ее в свое время воспитали так: виновата — проси у старших прощения.

— Может, тебе попросить прощения?

Бори покачала головой. Ее же никто не спросил, не выслушал, где была, что делала. Начали праздновать без нее. Так чего же ей оправдываться? Они уже вынесли свой приговор.

Бори опустилась на табурет, а голову откинула на спинку маминого кресла. Тетушка Гагара вздохнула, вернулась в комнату.

— Я не могу, — донесся оттуда голос Цилы, — не могу, папа!

— Сможешь! — прикрикнул отец. — Я не намерен воспитывать гуляк. Вытерпишь!

Цила потупила голову. Миши встал, положил руку на плечо отцу. Он редко о чем просил, да и то больше за других, чем за себя. Но Миши не мог видеть Цилу огорченной. И отец понял, что все против него. Он встал и пошел на кухню. Но там уже не с кем было строго разговаривать. Боришка спала в мамином кресле, вытянув ноги на табуретку.

— Вот вам, смотрите! Как же, станет она горевать! — сухо сказал отец. — Явное раскаяние! Доставай-ка, дочка, карты.

Тетушка Тибаи, я знаю, тоже заядлая картежница. Сегодня играем на деньги. Обчищу вас всех до нитки.

Цила взглянула на отца. Когда он бывал в хорошем настроении, он тихо мурлыкал что-нибудь себе под нос. Таким же вот шумным и задиристым он становился, когда его кто-нибудь крепко обижал.

Гагара сняла с крючка свою бекешу и накрыла ею Боришку. Отец сделал вид, что он этого не заметил. Хотя он все-все, конечно, видел. Широко распахнул дверь и с шумливой учтивостью пропустил вперед тетю Гагару и дочь. А вид у него был такой печальный, что Циле было больно смотреть на него.

XVI. Сочельник

В доме Галамбош уже не было ни большой елки, ни маленькой на столе. Но стол был накрыт на двоих! На двоих. А сама она сидела на кухне и прислушивалась к шагам за дверью. Руки ее, поднявшие за нелегкую трудовую жизнь столько бидонов с молоком, отрезавшие столько половинок и четвертинок хлеба, теперь покоились на коленях. Вот на первом этаже их старинного дома хлопнули одна за другой сразу три двери, затем дважды ее обманули шаги на лестнице: всякий раз это были всего лишь возвращавшиеся домой соседи. Галамбош, может быть, впервые в жизни сидела вот так и отдыхала. Но сегодня уже все дела были давным-давно переделаны, обед готов, не нужно никуда спешить, можно начинать праздник. Она ждала наступления праздника, не зажигая света. Сидела в темноте и смотрела через маленький квадратик кухонного окна, как во дворе танцуют вокруг фонаря снежинки.

Казалось, она отчетливо слышит, что говорит ей темнота.

«Мальчик!» — шепчет темнота. Издалека, из девятнадцатилетнего далека. Сквозь сумрак встает образ этого крошечного существа с красным, смешным личиком маленькой обезьянки и пушистой головкой — будущего Галамбоша. Отец на фронте; может, отпустят его на пару деньков взглянуть на сына?

«Крепкое горло у тебя, маленький Галамбош! — шепчет темнота. — Молодушка, отдавайте его в трубачи!»

«Нет, зачем же в трубачи? Мой сын станет великим человеком, совсем-совсем необыкновенным. Вот только окончится война, вернется домой его отец…»

«Он никогда не вернется домой», — возражает темнота.

«Хорошо, что хоть сын после него остался, — слышится в ответ голос Токача, однополчанина мужа, — хоть кто-то родной рядом будет, Галамбош».

«Ребенок — он и будет целью всей моей жизни», — говорит она, стоя на Бастионе Рыбаков рядом с Яношем.

Янош Келемен — добрый человек, серьезный, работящий. Он троллейбусный водитель. Но сын не менее серьезная жизненная цель, и она никогда не решится навязать своему сыну отчима. Пишта, когда вырастет, станет большим человеком! Знаете, как любит его учительница? О, за него не беспокойтесь!

Разговор этот происходит на Бастионе Рыбаков, в году 1948-м, и означает он отказ, отчего лицо Яноша Келемена мрачнеет. А внизу над рекой мерцают огни города.

«Решайся сейчас, милая, пока мальчик еще маленький».

«Нет, ни сейчас, ни когда-нибудь еще».

«Никогда», — вторит ей темнота.

А дальше будут годы без кино и театра, потому что не на кого оставить маленького Пишту. Без нового платья и развлечений, потому что она в одном лице и отец и мать, а Пиште нужна еда, одежда, и он ни в чем не должен ощущать нужды, чувствовать, что у него нет отца. Поэтому у матери никаких подружек и компаний — все только с сыном; читать нет времени, хотя в девичьи годы она очень любила читать. Теперь по вечерам она штопает, стирает, проверяет, как Пишта сделал уроки.

«У мальчика блестящие способности, — говорит ей учительница. — Он только немного слабоволен. Легко поддается чужому влиянию. Интересуетесь, с кем он дружит, мамаша Галамбош?»

Ты, Мария, возвращаешься домой сердитая и думаешь о том, что учительница Пишты плохо знает свое дело: и откуда она только взяла, что он легко поддается чужому влиянию? Мальчик отлично учится, до восьмого класса дошел, и за все годы ни одной четверки!

«Не подходят они друг другу, — говорит темнота (это уже голос директора техникума Кренча, электротехнического техникума, в который так трудно попасть). — У меня нет никаких претензий к вашему сыну, сударыня, по учебе. Умный, способный юноша. Но мне не нравится, что он словно помешался на этой девице. Не подходят они друг другу. Ему нужно в институт готовиться. Жаль будет, если он, вместо того чтобы учиться дальше, в восемнадцать лет начнет думать о женитьбе. Молодежь иногда слишком спешит. Я не возражаю: пусть он ухаживает, дружит с девушками. И опять-таки с кем! У этой Сильвии Ауэр каждый день новый парень, и только Пишта у нее постоянный. Так сказать, ее резерв. А вы видели, какой у этой девицы хищный взгляд?»

«Пишта, что там у тебя с этой Сильвией Ауэр? — Это ее собственный голос. — Господин Кренч говорит…»

«Ох, опять этот Кренч! — Голос Пишты раздражен. — Да какое ему-то дело? Что, может, я стал хуже учиться? Сильвия милая девушка, и что я могу поделать, если и я ей нравлюсь?»

А если Пишта нравится Сильвии, то и Галамбош с большим интересом посматривает на нее: она хочет, чтобы Пишта нравился всем. Теперь у них общая тайна с Сильвией, и она даже улыбается девушке, встречая ее на улице. Галамбош знает здесь, на улице Эперьеша, всех. Все ходят к ней в молочную, а не в продмаг на углу, потому что и масло, и творог, и сыр у нее всегда свежее и лучше. Жаль, Сильвия — никогда: у них продукты покупает прислуга. А Пишта — что ж, учится он неплохо.