Учебник рисования - Максим Кантор

Ничего этого Павел не сказал и не сделал. Стыд за нерешительность давно стал ему привычен. Все вокруг делали важные дела: Леонид Голенищев читал лекции в КГБ, Семен Струев устраивал перформансы, критик Труффальдино сочинял статью, Юлия Мерцалова трудилась в газете, галерист Поставец строил загородную виллу, министр культуры Ситный возвращал немецкому правительству коллекцию картин, некогда вывезенных из Германии советскими войсками. Для того чтобы быть членом общества, надо делать нечто такое, что общество признает за дело. Для того чтобы быть гражданином этого мира, надо совершать то, что опознано миром как поступки. А Павел ничего подобного не делал. Он писал никому не нужные картины, и ждал часа, когда эти картины перевернут мир — но когда придет такой час, и придет ли? И сейчас отец смотрел на него и ждал

— То, что Леонид — противник деклараций, мне лично импонирует. Надеюсь, рано или поздно ты с ним согласишься, — сказала ему мать.

Елена Михайловна смотрела, сощурившись, а Павел молчал, думая, как именно сказать.

Потом сказал так

— Придет время, и со мной случится беда. Ты будешь со мной в этот день? Я пишу картины, которые взорвут общество. Рядом с хорошей картиной — видно неправду. Поэтому сейчас так полюбили квадратики — за преданное молчанье. С квадратиков сало есть удобно. Но квадратики не говорят про тех, кто ест это сало. А я расскажу подробно. Раньше, при советской власти, я считал, что должен стать языком безъязыких — тех, кто погиб или не может сказать. Но сложилось иначе. Сегодня я отомщу за тех, кого унизили, обманули и заставили принять подлую мораль. Я сведу счеты с теми, кто унижает людей. Я напишу так, что они захотят мои картины запретить. Люди увидят мои картины — и больше не смогут подчиняться дурным правителям, фальшивым законам. Люди испугаются того, что с ними сделали. Ты понимаешь это? Ты веришь мне? Ты знаешь, что твой новый муж — мой враг? Сегодня твой муж сказал, что он будет ломать все, что я сделаю. Скажи мне, на чьей ты стороне?

— Напиши картины, а Леонид их покажет.

— Надеюсь, что покажет, — сказал Павел, — надеюсь, я сумел его обмануть, и Леонид Голенищев не считает меня опасным. Деду уже не надо притворяться, он старый, скоро умрет. И отцу не надо притворяться — он умер. А я последние годы притворялся. Я притворялся, когда ходил в галереи, когда ходил на выставки, когда спорил об искусстве. Да, я все время врал, все время прятался. Я встречался с художниками — и притворялся, что с ними заодно. Я говорил с твоим новым мужем, делал вид, что мне интересно. Я познакомился с директорами музеев, с министерскими работниками, с критиками, сделал вид, что я их друг. Я все время, каждую минуту, — слышишь, каждую минуту! — знал, что я их обманываю, и скоро обман кончится. Видишь, я работал у них в тылу — научился быть шпионом. Они думают, я перестал их ненавидеть, а я готовил взрыв. Я решил: если у них есть министерство, КГБ, много ловушек и секретов — то и я научусь молчать, пока не наберу достаточно сил. Они думают, что купили меня, — ведь я продаю картины, я научился играть по их правилам. А, думают они, с ним уже все в порядке: он не захочет разрушать то, что его самого кормит. Это нормальная коррупция — так устроено наше общество, надо быть повязанным в общем деле, чем грязнее — тем прочнее связи. Я рассчитал все верно: чтобы меня услышали — я должен стать известным, я должен быть везде принят, я должен играть, как они играют. Конечно, я немного с ними спорил — но не очень упорно. Ровно настолько, чтобы думали, что я — парень с амбициями. Они привыкли к тому, что мне можно позволить немного говорить: страшного не скажу. Просто я говорю чуть более старомодно. Ведь они считают, что это старомодно — говорить понятно, немодно — говорить правду.

Павел взглянул поверх головы матери — на отца. Отец слушал.

— Я не сумасшедший, совсем нет. Наверное, мой дед и сумасшедший, раз он не умеет спрятаться и подготовить удар. Все видят, что он делает, им смешно. Они успели подготовиться, они уже придумали — куда деть его писания. Это пройдет по разряду легкого маразма, задвинут на дальнюю полку. Но я-то — я не сумасшедший, я просто на время спрятался от них. Никто не знает, какой сюрприз я им готовлю. Но такой день придет. Я только тебе открылся; Юлии и тебе. Ты меня не предашь?

И отец, которого Павел все это время видел перед собой, кивнул ему.

— Они расслабились, забыли, как больно бьет искусство. Их так долго искусство не било, что им уже кажется, оно и не умеет этого. Квадратики — умеет, голыми прыгать в фонтане — пожалуйста, а свести с ними, гадами, счеты — это искусству слабо. Они забыли, что искусство ничего не прощает, что искусство всегда судит — и будет судить. Им кажется, если я мечусь между двух женщин, если я стал светский потаскун, если министр Ситный позвал меня на обед, а я пришел, — им кажется: уже все в порядке. Еще один попался — вот что они думают. И Лиза, даже моя Лиза думает — что я принял эту жизнь, что я предал ее ради светской барышни. Но ты, моя мать, ты ведь знаешь, что родила меня не напрасно? Разве ты не знала всегда, когда я приходил к вам с Леонидом, сидел и молчал, — разве ты не знала, что я готовлю взрыв? И разве это не твоя кровь? Ты не примирилась с тем, что твоя жизнь прошла зря, значит, ты понимаешь, что я должен идти до конца. Я спрашиваю тебя — с кем ты будешь в этот день?

И Павел посмотрел на отца — правильно ли он говорит?

— Я пришел сегодня, потому что подходит срок. Я уже не буду старомодным реалистом, который не понимает значения милых квадратиков. Я взорву эту мерзость до основания, до самой последней детали, до самой маленькой неправды. Я назову всякую мелочь, я вспомню всякую подробность. Ты видишь сама, как они все мечутся, они запутались в своей круговой поруке. Твой муж бежит в министерство культуры и в КГБ, потому что не знает: перед кем отчитываться, кто правит бал? Кто сегодня больше занимается культурой, уж не КГБ ли? И кто сегодня больше строчит доносов — не министерство ли культуры? У них все пришло в негодность, они сварили суп, который сами не могут съесть — и сейчас самое время ударить. Скажи, я прав? — спросил он отца. И отец кивнул.

— Или вечером расскажешь все Леониду? Прижмешься к лиловому халату, залезешь к нему под одеяло, поцелуешь в бороду — и расскажешь, какой я хитрец. Работаю с галеристом Поставцом, участвую в выставках авангардистов, продаю рисунки в западные коллекции — а сам ненавижу их всех, да — презираю и ненавижу. Ненавижу их — дельцов, которые покупают мои рисунки, музейных директоров, которые лебезят перед деньгами. Ненавижу критиков, которые слюнявыми губами говорят то, чего ждут от них дельцы. Ты это расскажешь Леониду? Расскажешь ему, что пишу такие картины, которые сметут это позорное общество. Я добьюсь этой выставки, я получу этот зал — и тогда я повешу в нем такие картины, что они потрясут всех. Картины будут кричать со стен! Я соберу толпы зрителей — и зрители поймут и поверят, потому что настоящая картина не умеет лгать, и это видно. Вот что я готовлю — и это произойдет скоро, можешь предупредить Леонида. А он тебе скажет, что я просто опасный псих, и надо меня изолировать: перестать выставлять, выбросить из музейных списков. Они найдут способ ударить первыми, они будут спасать свое искусство — будут спасать свой покой, свои вернисажи, свои сделки, свои доходы, весь этот поганый мир, гнилой и потный, как потная простыня. И тогда сохранится в безопасности ваша игра в шарады, ваши буриме, ваши посиделки с Труффальдино, эта бесчестная страна, в которой надо рисовать квадратики, чтобы считалось, что ты умный и правдивый. Ты не предашь меня?

Отец ждал, что скажет мать, а мать молчала.

— Они уже почти запретили рисование, ты разве не знаешь? Они сделали хуже, они сделали так, что рисовать стало невозможно, они объявили рисование неактуальным: сегодняшний день столь необычен, что рисованием его не передашь! Существует много других интересных занятий! Можно изобразить квадрат, можно плясать голым, можно совокупляться с хорьком — это имеет отношение к реальности. Министерство культуры, музеи, критики — все как один заняты тем, что говорят: рисования больше нет, делайте все что хотите, только не рисуйте, это вредно. Рисовать — значит выпасть из современности! И люди не хотят больше рисовать — ведь они хотят в современность! И люди разучились рисовать — а значит, разучились видеть. И каждый день им внушают: рисовать нельзя, это вчерашний день, забудьте, что существует рисование. Знаешь, зачем так сделали? Они, те, которые правят миром, — позвали обслугу и сказали обслуге: устройте так, чтобы нас никто не тревожил. И обслуга расстаралась — устроила. А знаешь, почему они испугались именно рисования? Потому что рисование расскажет, кто они на самом деле. Потому что рисование называет вещи просто и прямо, рисование, даже когда преувеличивает — говорит правду. Когда все — каждый гвоздь, каждый жест, каждое слово — фальшиво, то нельзя допустить, чтобы кто-то все это увидел и показал. Старые кокетки убирают из дома зеркала, мелкие диктаторы запрещают левые газеты — а что делает общество, если живет по фальшивым законам? Запрещает рисование. Ничего страшнее для этого мира нет, чем художник, который посмотрит — и нарисует.