Переписка П. И. Чайковского с Н. Ф. фон Мекк - Чайковский Петр Ильич

О приезде Модеста Ильича в Рим я сейчас узнала из газет, где было сказано в “liste des etrangers” [“списке иностранцев”], что приехал M. Modeste de Schaixowsky avec famille, Russie. Hotel Costanzi [г. Модест Шайковский с семьей, Россия. Отель Костанци.]; трудно они соображают наши русские имена....

Через неделю я должна уехать во Флоренцию. Дача готовится, и мне кажется, что будет недурно, хотя, наверно, не так великолепно, как на villa Oppenheim.

Адрес мой: Villa Fenzia Ruschiano, barriera St. Niсоlо. Знаете, милый друг, это с противоположной стороны Viale dei Colli; помните, там есть застава, вот она-то и есть barriera St. Nicolo. Дача немножко в сторону от Viale.

Не знаю, как и благодарить Вас, бесценный мой, за Ваше участие к моему здоровью. Желала бы я очень Вашими устами мед пить.

Сашок Вам глубоко благодарен за Ваше внимание к нему, дорогой друг мой. Теперь он очень доволен, что находится здесь, но вообще он очень любит свое училище и неохотно надолго расстается с ним.

Простите мне, бесценный друг мой, то, что я позволила себе здесь сделать, но я не могу вынести мысли, чтобы Вы, творец Четвертой симфонии, должны были корпеть над переложениями Бортнянского, и из-за чего же,- из-за материального стеснения. Чтобы человек, который доставляет такое божественное наслаждение другим, сам был вынужден притуплять свои вдохновения над скучнейшею томительною работою. Это невозможно, это несправедливо, и я не в состоянии платить здесь по несколько тысяч по счетам гостиницы в то время, когда я знаю, что Вы мучитесь за Бортнянским. Конечно, уж если Вы завязались с Юргенсоном на эту работу, то уже поневоле ее кончить надо, но делайте это, по крайней мере, с большими интервалами времени, дайте себе освежаться, подумать о чем-нибудь другом, поберечь себя для многого лучшего. Знаете, милый друг, что мне даже немножко обидно, что Вы, нуждаясь в деньгах, не обратились ко мне, а приняли эту работу от Юргенсона. Ну, да бог с Вами, только Вы уже не имеете никакого права претендовать на меня за то, что я позволяю себе приложить здесь сверхсметный чек. Если Вы и останетесь еще месяц в Каменке, но я буду знать, что это для Льва Васильевича, то я не буду и мучиться.

Прошу Вас, дорогой мой, передать мое искреннее уважение Александре Ильинишне и Льву Васильевичу и самый дружеский привет милым барышням. Всегда, везде и безгранично Вас любящая

Н. ф.-Мекк.

410. Чайковский - Мекк

Каменка,

14 октября 1881 г.

Милый, дорогой друг! Прежде всего сообщу Вам семейное приятное известие: племянница моя Вера выходит замуж. Случилось это довольно неожиданно. Еще весной в Петербурге за ней ухаживал и выражал нежные чувства некто Римский-Корсаков, адъютант вел. кн. Конст[антина] Николаевича, но он ей не нравился. Теперь они встретились в Ялте, он возобновил свое ухаживанье, и Вера на этот раз приняла его предложение. Вел. кн. Конст[антин] Ник[олаевич] принимал в этом деле большое участие. Сестра вместе с Верой и женихом приехали в Киев десятого числа. Свадьба назначена 4 ноября. После того они едут поспешно в Орианду и тотчас же вместе с великим князем в Париж на всю зиму. Завтра Лев Вас[ильевич] привозит помолвленных сюда, в Каменку, для того, чтобы их благословила бабушка, почтенная Ал. Ив. Давыдова, мать Льва Вас[ильевича]. Сестра пишет мне, что совершенно покойно вверяет будущему зятю судьбу своей дочери. Он не блестящий, очень застенчивый, но серьезный и хороший человек, без ума любящий Веру. Все бы это было бы хорошо, если бы не грустная мысль, что Вера выходит замуж раньше старшей сестры. Вера еще такой милый ребенок и так мало стремилась к замужеству, придавала столько прелести семейной жизни нашей, что можно было надеяться, что мы не так скоро ее лишимся. Таня, напротив, только посредством счастливого замужества может (мне кажется) спастись от гнетущей ее нравственной болезни. Только серьезные обязанности в отношении мужа и детей могут возбудить в ней охоту беречь свое здоровье. Как быть? Судьба!

Получил я письмо от Модеста. Он в восторге, что находится в Италии, в милом своем Риме. Читая в его письме, как теперь у Вас там хорошо, мне так захотелось уйти отсюда! У нас тут настоящая унылая осень с дико ревущим ветром, с совершенно оголенными деревьями. Увы! не скоро еще мне можно будет уехать. К 4 ноября поеду в Киев, и если к тому времени успею кончить Бортнянского, поеду прямо заграницу. Если же нет, вернусь еще в Каменку. Утомляюсь я от работы очень сильно и от напряжения сил чувствую себя очень не по себе.

Беспредельно любящий Вас

П. Чайковский.

411. Мекк - Чайковскому

Рим,

17 октября 1881 г.

У меня есть несколько минут свободных, и я не нахожу для них лучшего употребления, как написать Вам несколько слов, мой несравненный, милый друг. Вы жалеете, что я не живу в Hotel Costanzi, я также теперь очень жалею об этом,, потому что мой старик-хозяин в Hotel de Rome до того исскряжничался, что у него, наконец, жить невозможно. Комнаты, в которых я останавливаюсь двенадцать лет, он не реставрирует нисколько, так что ковры превратились в одни нитки, а обивка на мебели до того засалилась, что из нее суп сварить можно. Кухня отвратительная, прислуга неисправная, а берет он за все непомерно дорого и выезжает только на сладких улыбочках и целовании ручек. Я ужасно Зла на него....

На днях мы, кажется, встретили Модеста Ильича, по дороге в S. Pietro ia Montorio. Мы ехали туда, а он гулял пешком. Какая прелестная эта дорога.

Скоро, должно быть, и моя Саша приедет за границу, но она в Ниццу, так что я не знаю даже, увижусь ли я с нею. Она приедет для своего мужа, который все хандрит, и для рассеяния она везет его за границу. Бедная женщина, всю жизнь обречена няньчиться с ипохондриком-мужем.

Подан завтрак, и потому до свидания, дорогой мой, хороший. Всею душою всегда Вас любящая

Н. ф.-Мекк.

Р. S. Коля все ждет представления “Орлеанской девы”, чтобы пойти в театр. Петр Ильич, отчего Вы так против Макаровой? Ани слышала и читала в газетах, что многим она нравится в “Орлеанской деве” гораздо больше Каменской.

412. Чайковский - Мекк

Каменка,

20 октября 1881 г.

Друг мой! милый, лучший друг! Как мне выразить Вам чувства, возбужденные письмом Вашим! Я был так тронут, что долго не мог притти в себя и плакал от умиления. И вместе с тем я досадовал на себя. Зная всю безграничность доброты Вашей, я не должен был своими жалобами на скучную работу и вынужденное сидение в Каменке возбуждать в Вас сожаление к себе и желание тотчас же притти ко мне на помощь. В сущности, никто менее меня не имеет права жаловаться на судьбу; если часто я не пользуюсь свободой и не нахожу возможности жить так, как хочу, то в этом виноват никто иной, как я сам. Единственное оправдание мое только в том, что, подобно Вам, я не могу быть покоен, не могу пользоваться и наслаждаться материальными и моральными благами, когда мне известно, что тот или другой близкий или случайно столкнувшийся со мной человек нуждается. Я трачу свои относительно большие средства больше на других, чем на себя. Не для того, чтобы похвалиться перед Вами добротою своего сердца, я говорю это, но я должен сказать это Вам, чтобы объяснить, почему, несмотря на обеспеченность, граничащую с богатством, я часто бываю стеснен до того, что принимаю на себя такую действительно отупляющую меня работу, как редакция Бортнянского. Все мои близкие упрекают меня в расточительности, т. е. в том, что я беру на себя роль благотворителя в таких размерах, на какие не имею достаточно данных. Но что же мне делать, если я беспрестанно натыкаюсь на действительные нужды, когда ко мне беспрестанно обращаются за помощью люди, действительно нуждающиеся и действительно достойные помощи и участия? Впрочем, мне нечего объяснять это Вам. Именно Вы, милый друг мой, но только в еще гораздо большей степени, страдаете тем недостатком, что не умеете отказывать и не можете ради собственного интереса равнодушно смотреть на чужую нужду.