Переписка П. И. Чайковского с Н. Ф. фон Мекк - Чайковский Петр Ильич

Теперь же этих покупателей не мы нашли, а они сами явились к нам с предложением по семьдесят два рубля за акцию на чистые деньги, а потом начали тянуть, тянуть и в конце концов объявили, что так как они покупают на чистые деньги, тоне могут дать по семьдесят два рубля, а по шестьдесят два. Мое положение было таково, что надо было и на это согласиться. Тогда эта баранья пресса, по поговорке: “русский человек задним умом крепок”, вдруг спохватилась, что дорога попала в немецкие руки, и принялаcь разбирать значение нашей дороги, а мы-то сами и всегда это знали, потому и обращались к правительству....

Я ищу себе купить имение небольшое, но с великолепною усадьбою, ценою от двухсот до трехсот тысяч рублей, непременно в южных губерниях. Не знает ли Лев Васильевич такого имения в Киевской губернии? Если знает, то не откажите, дорогой друг, сообщить мне об этом....

До свидания, мой милый, несравненный друг. Будьте здоровы, веселы, спокойны и не забывайте горячо всем сердцем любящую Вас

Н. ф.-Мекк.

Р. S. Как я рада, что Алеша к Вам приедет.

Я бы очень хотела выехать пятнадцатого за границу, но меня держит купчая на Браилов. Не знаю, успеет ли она быть сделана к этому времени, и, главное, будут ли деньги получены.

396. Чайковский - Мекк

Каменка,

1881 г. сентября 2-3. Каменка.

1 сентября.

Прошло несколько грустных дней. Племянница моя Татьяна, как будто нарочно ради приезда матери, начала снова чрезмерно отравлять себя морфином, лежать целые дни с адской головною болью, терзать бедную мою сестру жалобами на судьбу и на свою безотрадную жизнь. Точно будто родители, приносившие множество тяжелых жертв ради ее увеселения, виноваты в том, что ей нельзя блистать красотой в более людном месте и полонять сердца блестящих кавалеров. Увы! я склонен думать, что эта девушка, роскошнейшим образом одаренная природой, в сущности эгоистка и пустая кокетка. Мне смертельно больно сознавать эту истину, но, кажется, она непреложна. Она говорит очень много про свою любовь к матери, но действует по отношению к ней как самый жестокий палач. Бедная сестра, приехавшая с значительно поправившимся здоровьем, теперь опять чувствует себя очень нехорошо, целые дни плачет и тоскует. Я ежедневно прошу бога вразумить мою племянницу и не допустить ее до собственной гибели и до погубления семейного счастия целого дома. Сегодня сестра уехала в Одессу и Крым. Конечно, это принесет ей пользу и доставит отдохновение, но как только мать с дочерью соединятся 1 октября, я боюсь, что начнется опять та же канитель...

Я, кажется, писал Вам, милый друг, о моем протеже Ткаченко, собиравшемся нынче летом опять лишить себя жизни и очутившемся недели три тому назад в Каменке в рубище, в состоянии почти полного безумия. Не без труда я успокоил его и отправил в Москву. Недавно он прислал мне дневник свой за несколько месяцев, и, только прочтя эту рукопись, я знаю, с кем имею дело. Оказывается, что Ткаченко-молодой человек с хорошо устроенной головой, с необыкновенно горячим и благородным сердцем, но вследствие стечения многих неблагоприятных условий до сих пор не испытавший ничего, кроме самых лютых нравственных мучений. Он родился тем, что называется артистической натурой, с раннего детства жадно искавшей и бессознательно стремившейся к художественной красоте. Между тем семейная обстановка самая ужасная: отец-сумасшедший, грубый самодур, мать-забитая до отупения женщина, сестры и братья-люди без образования, без высоких стремлений. Все они вечно между собою ссорятся, и в семье царит невообразимая нравственная распущенность с одной стороны и жестокое самодурство-с другой. Бедный мой Ткаченко все детство невыразимо прострадал, не находя никакого ответа и удовлетворения своим чистым и высоким стремлениям. Потом его то учили в какой-то эриванской армяно-русской школе, то отдавали в полк, то на службу в консисторию; затем, испытав везде неудачи и горести, он пропадал, несколько раз покушался на самоубийство, научился в своих странствованиях бешеному разврату, и, Наконец, когда он уже совсем погибал, судьба его столкнула со мной. Вы помните, как странно и непостижимо он относился ко мне после того, как, вызванный им же, я принял в нем деятельное участие. Теперь я понимаю странность его поступков. Перенесенные им бесчисленные невзгоды породили в нем страшную недоверчивость к людям, болезненное самолюбие, вследствие которого он в одно и то же время взывал ко мне о помощи, а потом мучительно тяготился моими заботами о нем, старался объяснить их себе желанием моим заслужить репутацию “благодетеля” и т. д. Из дневника этого я узнал, что бедный юноша совершенно одинок в этом мире, ибо связи с семейством порваны, и что я единственная его поддержка и опора. Оказывается, что он горячо меня любит, хотя по странности болезненной своей натуры не только никогда не мог этого выразить, но, напротив, почти оскорблял меня своими письмами и обращениями. Теперь я знаю, что имею дело с больной, но необычайно благородной и честной натурой. Нынешнее лето он оттого упал духом и искал смерти, что решил, что музыканта из него не выйдет и что, оставаясь в консерватории, он только злоупотребляет моей готовностью помогать ему. Пришлось разуверять и успокаивать его, но в сущности я и сам не думаю, что он может достигнуть чего-либо в музыке. Он пристрастился к ней потому, что в один прекрасный день испытал сильное музыкальное впечатление. Однакож выдающихся способностей в нем нет. Судя по дневнику его, я скорее склонен думать, что у него есть литературный талант, но боюсь сказать ему это, чтобы не смутить его. Для того, чтобы сделаться литератором, ему недостает образования. Много и много я думаю об этом несчастном симпатичном молодом человеке и решительно теряюсь, не знаю, как вывести его на настоящий путь. Он работает как вол, целый день сидит за инструментом, стараясь выработать технику, но что можно сделать, начав с азбуки в двадцать четыре года! И не напрасно ли он тратит свои и без того слабые физические силы на бесплодное дело?

Простите, что утомляю Вас беседой о Ткаченке. Но я очень много о нем теперь думаю, а я привык говорить с Вами обо всем меня занимающем и заботящем.

3 сентября.

Дорогая моя! Сегодня утром я получил от моего Алеши отчаянное письмо: его не пускают дальше Москвы и окрестностей, и приехать сюда он не может. Покамест он отправился в деревню к своей матери под Москвой, а десятого вернется и умоляет меня приехать в Москву к этому дню. Разумеется, я поеду. Увы! все мечты мои рушились. Каким образом бедный Алеша отдохнет от службы, когда принужден оставаться в месте своего служения, где ему вечно будут мерещиться унтер-офицеры, фельдфебели, ротные командиры и прочее начальство!!!

Боясь, как бы не разъехаться с письмом Вашим, я телеграфировал Вам.

Беспредельно преданный

П. Чайковский.

397. Чайковский - Мекк

Москва,

11 сентября [1881 г.]

Дорогой и милый друг! Мне хочется известить Вас, что я здесь со вчерашнего вечера. Видел моего Алешу, которого дальше Москвы не пускают, так что, если бы даже и не случилось продажи Симаков, мы бы все-таки с ним туда не попали.

Я спрашивал у Льва Вас[ильевича] и других, нет ли в продаже подходящего к Вашим требованиям имения. Покамест еще нет. Но Л[ев] В[асильевич] обещался следить за этим и если о чем-нибудь услышит, то сообщит Вам.

Пишу это письмо не для того, чтобы вызвать ответ; я даже прошу Вас, дорогая моя, ничего мне не писать, кроме разве самого краткого извещения о Вашем здоровье.

Сейчас еду на заупокойную обедню по Н. Г. Рубинштейне.

Беспредельно преданный

П. Чайковский.

398. Мекк - Чайковскому

[Москва]

11 сентября 1881 г.

Как я рада, милый, бесценный друг, что Вы приехали в Москву. Хотя это и не то, что находишься вместе под небом Флоренции, потому что и небо-то не то, но я все-таки чувствую необыкновенное удовольствие, когда знаю, что Вы вблизи меня.