Переписка П. И. Чайковского с Н. Ф. фон Мекк - Чайковский Петр Ильич

Мне невыразимо хотелось бы, чтобы судьба поставила Вас-когда-нибудь в возможность услышать мою Серенаду в настоящем исполнении. Она много теряет на фортепиано, и мне кажется, что две средние части, будучи исполнены скрипками, заслужили бы с Вашей стороны симпатию. Но мнение Ваше совершенно справедливо относительно первой части и финала. Тут действительно только игра звуков, не способная задеть сердечные струнки. В первой части я заплатил дань моему поклонению Моцарту; это намеренное подражание его манере, и я был бы счастлив, если бы нашли, что я не слишком далек от взятого образца. Не смейтесь, дорогая моя, что я так заступаюсь за свое последнее детище. Мои отцовские чувства к нему, вероятно, еще оттого так пылки, что с тех пор я ничего не написал. Никогда не извиняйтесь передо мной, дорогая моя, если не вполне одобряете то или другое из моих писаний. Мне и в голову не приходит никогда сетовать за откровенное изложение мнений. Неужели же я могу хотеть, чтоб Вы всегда безусловно хвалили меня? Напротив, чем откровеннее Вы будете всегда мне высказывать Ваши впечатления от моей музыки, тем отраднее мне будет принимать Ваши одобрительные отзывы. Впрочем, я все-таки льщу себя надеждой, что если не вся серенада, то некоторые части ее попадут в число Ваших любимцев. Мне очень, очень хотелось бы этого!

Вы спрашиваете меня о романсах Балакирева. Я совершенно разделяю Ваше мнение относительно их. Это, положительно, маленькие chef d'oeuvr'bi, и некоторые из них я люблю до страсти. Было время, когда я не мог без слез слушать “Песнь Селима”, и еще я высоко ставлю его “Песнь золотой рыбки”. В хорошем исполнении этот последний романс производит обаятельное впечатление.

Я ничего не буду писать Вам о состоянии моего духа, ибо боюсь увлечься и впасть в жалобный тон. Одно только скажу: мне просто необходим отдых и одиночество, и я мечтаю об Италии, о каком-нибудь уголке Рима или Флоренции, где бы можно было спрятаться. Я много рассчитывал на прелести Симаков; теперь, когда это оказалось неосуществимо, буду лелеять мечту об Италии, которую приведу в исполнение, если останусь жив и здоров, в начале октября.

Предстоящий приезд Алеши не только не утешит и не уврачует мои сердечные раны, но, скорее, растравит их. Сознавать, что он вернулся ко мне другим и притом только для того, чтобы снова оставить меня, это будет очень горько и отравит удовольствие свидания.

Будьте здоровы, дорогая моя. Дай вам бог поскорее устроиться с делами и уехать подальше! Кто знает, быть может, где-нибудь в Италии придется нам пожить в одно и то же время!

Безгранично Вам преданный

П. Чайковский.

393. Мекк - Чайковскому

1881 г. августа 28. Москва.

[Телеграмма]

Покорнейше прошу сообщить мне в свое время адрес Александры Ильинишны в Одессе.

Надежда фон-Мекк.

394. Чайковский - Мекк

Каменка,

29 августа [1881 г.]

Милый, дорогой друг! В ответ на полученную мною телеграмму поспешаю ответить, что сестра моя из Киева приехала на несколько дней сюда, а 1 сентября отправляется, но не в Одессу, а только через Одессу, где она остановится лишь на один или два дня у моего брата Ипполита. Цель ее поездки не морские купанья, как я писал Вам в прошлом письме, а виноградное леченье. Для этого она один месяц проведет в Ялте. Итак, дорогая моя, если возможно, чтобы сыновья Ваши или, по крайней мере, Коля провели несколько дней в Крыму, то это было бы отлично. Когда я сообщил сестре о том, что Вам угодно, чтобы они ближе познакомились с ней, то она чрезвычайно этому обрадовалась и поручает мне передать Вам ее горячую благодарность. Сыновья Ваши (особенно Коля) произвели на нее обаятельно-симпатичное впечатление.

Через несколько дней дом наш совершенно опустеет. Одни едут в Ялту, другие в Киев; Лев Васильевич] будет странствовать между этими двумя городами и Каменкой, а я решился дождаться здесь приезда Алеши, с которым куда-нибудь уеду, вероятно, к Модесту. Брат Анатолий уехал вчера в Москву.

Сестра поселится в Ялте или в гостинице “Россия”, если там найдется место, или же на даче Никол[ая] Вас[ильевича] Давыдова. Во всяком случае, Коле, если он туда отправится, не трудно будет найти ее.

Жду с нетерпением письма Вашего, чтобы узнать, едете ли Вы в Италию и когда именно.

Скажите, дорогая моя, огорчает Вас или нет, шум, производимый газетами по поводу продажи ландв[арово]-ром[енских] акций? Как жаль, что правительство отклонило Ваше предложение купить эти акции!

Я все сижу над бесконечно пустым, скучным и не в меру производительным Бортнянским. Придется еще месяца три просидеть над этой работой.

До свиданья, дорогая моя!

Беспредельно преданный

П. Чайковский.

Р. S. Сестра привезла вышедшие из ее печени камни. Они необыкновенно велики и причинили ей страшные страдания, но слава богу, что вышли.

395. Мекк - Чайковскому

[Москва]

2 сентября 1881 г.

Милый, бесценный друг мой! Как мне жаль, как жаль, что мои сыновья никак не могут познакомиться с семейством Александры Ильинишны. Теперь, когда я узнала от Вас, что она будет в Одессе, я сейчас решила послать их обоих туда с тем, что[бы] Саша поехал сейчас, чтобы купаться в море, а Коля должен был поехать по получении адреса Александры Ильинишны в Одессе. И теперь это опять все расстроилось....

Мне очень печально также, мой милый друг, что Вы не можете провести сентябрь в Сиамаках, но если бы я даже могла выговорить для Вас такое право приехать туда, то уже никаким образом не могла бы доставить Вам никакого комфорта и выговорить того, чтобы Вас не беспокоили. Этот князь несноснейший человек: скуп, мелочен, подозрителен, тянет с меня и вещами и деньгами невыносимо. Я с нетерпением [жду], когда кончится дело с ним, и боюсь ужасно, что буду иметь еще много возни с ним при получении денег, потому что он уже имел намерение уплатить мне ничего не стоящими процентными бумагами, но я на это ни за что не согласилась. Но боюсь, что по совершении купчей он опять вернется к той же великой идее, и хотя я опять не соглашусь, но это будет проволочка времени и может повести к процессу.

Когда бы Вы знали, мой милый друг, что я выношу в Москве при этих делах. Сколько подлостей, гадостей, какое продажничество я вижу вокруг себя. Мне здесь невыносимо, я задыхаюсь в этой тлетворной атмосфере. В обоих делах, продаже Роменской дороги и продаже Браилова, я прохожу одни и те же ощущения, одно гаже другого, и, знаете, чем дольше это тянется, тем невыносимее становится любоваться на то, как люди, которые два месяца назад гнули спину передо мною, угождали и уверяли в преданности и уважении, теперь придумывают мне всевозможные гадости, чтобы вытянуть из моего кармана и поднести своим новым милостивцам, и доходят в этом до геркулесовых столбов, ну, и, конечно, достигают цели, общипывают, обирают нас невообразимо.

Вы спрашиваете, друг мой, как на меня действуют газетные статьи? Отвратительно! Они так волновали и возмущали меня, что Володя взял с меня слово, что я не буду читать их. Главное, возмущает то, что ведь на каждом слове ложь, извращение или полнейшее незнание дела, а берутся судить, рядить печатно и так авторитетно класть свои санкции, а у самих, как у “Московских ведомостей”, например, ни одного верного сведения нет. Ну, другие, те совсем подлые, и только “Русь” написала все верно, ну, это потому, что там редактор порядочный человек, Аксаков. Я не только предлагала правительству купить у меня эти акции, но пять лет твердила ему, что я не в состоянии выдерживать такого положения, что оно ведет меня к разорению и что я прошу правительство взять у меня дорогу. Мне в ответ на это посмеивались и отвечали: “Выдержите, ничего” и в то же время жидам раздавали субсидии на все стороны. И когда я, наконец. Доведенная уже до последней крайности, полгода назад написала сама министру финансов, что я окончательно Доведена до крайней и неотложной необходимости продать л[ибаво]-роменские акции, но прежде, чем предлагать кому-либо Другому, я обращаюсь с предложением к нему, не угодно ли ему приобрести мои акции для правительства, причем намекала, что ведь они легко могут попасть в руки иностранцев. На это я не удостоилась никаким ответом, хотя частным образом мне передавали, что министру понравилось мое письмо; он выразился об нем, что оно “так деликатно написано”.